Через два дня после того, как нас навестил Пужес, на рассвете я выслал разведчиков к стенам Ла-Рока. Мы убедились,  что охрана у Фюльбера поставлена из рук вон плохо и взять город не составит труда. Правда, двое ворот охранялись, но между ними тянулся длинный вал, ничем не защищенный и притом не очень высокий - на него легко можно было взобраться по приставной лестнице или даже проще, по веревке с крюком на конце.
Поход на Ла-Рок я назначил на следующее утро, но вопреки мнению всех своих товарищей настоял, чтобы ночная  вахта у стен Мальвиля продолжалась вплоть до рассвета.  После уборки урожая нам нечего было охранять в долине Рюны, и наши часовые располагались в землянке, которую мы вырыли на холме у «Семи Буков», откуда были прекрасно видны и дорога на Мальвиль и палисад.
Заметив, как неохотно соглашаются мои товарищи нести  наружную ночную вахту накануне похода в Ла-Рок - они считали, что для этого великого дела надо сохранить силы,- я решил подать пример и засесть на ночь в землянке  вдвоем с Мейсонье.
Нет на свете ничего более нудного, чем ночная вахта. Собственно говоря, это чистой воды формальность и тренировка выдержки. Часами сидишь и ждешь: вдруг что-нибудь случится, но, как правило, не случается ничего.  У Тома и Кати было по крайней мере утешение - ночью на дежурстве заниматься любовью, хотя, по правде  сказать, землянка не слишком подходила для этой цели, несмотря на все старания Мейсонье ее благоустроить.  Как и в тайнике над Рюной, свод землянки поддерживали  фашины. А пол, покрытый решетчатым настилом, был вдобавок положен наклонно, и особый желобок - некое  подобие канализационного устройства, выводил дождевую воду на склон холма. Крыша была покрыта не только  ветками, но и куском листового железа, а поверх насыпан  еще слой земли, на котором пучками пробилась трава.  С запоздалым расцветом весны весь подлесок порос молодой  травкой. Поближе к землянке мы пересадили невысокий,  но густой кустарник, он не мешал обзору, но прекрасно  маскировал наше убежище - с дороги, ведущей в Мальвиль, даже в бинокль ее трудно было разглядеть среди обгорелых стволов и зазеленевшего кустарника.
Для того чтобы вести наблюдение и стрелять в сторону  палисада, землянка с севера и с востока на уровне человеческой  груди была открыта. На беду, именно с севера и востока чаще всего задували ветры и лил дождь, и поэтому, несмотря на навес, часовые промокали до нитки, а непогода как на грех почему-то разыгрывалась предпочтительно  по ночам.
Я распределил с Мейсонье часы дежурства и сна с таким  расчетом, чтобы дежурство на заре выпало мне: я считал эти часы самыми опасными, ведь не будет же неприятель  лезть в темноте на рожон.
Я не услышал ни звука. Все произошло как в немом фильме. Мне показалось, что две тени приближаются к палисаду по мальвильской дороге. Говорю «показалось», потому что вначале я просто себе не поверил. На расстоянии  семидесяти метров человек - это нечто чрезвычайно маленькое, и, когда эта серая тень перемещается на сером  фоне скалы, в тумане, в сумеречный предрассветный час, естественно, спрашиваешь себя: «А не примерещилось  ли мне это?» Вдобавок я, кажется, еще и вздремнул. Даже наверняка вздремнул, потому что вздрогнул от прикосновения  холодного бинокля; пока я его наводил, а это было нелегко во мгле и тумане, меня сразу же бросило в испарину, несмотря на утреннюю прохладу. Земля, однако, как видно, начала прогреваться. От нее поднимался  пар, скапливавшийся во впадинах и стлавшийся вдоль скалы. Мне все же удалось навести бинокль на палисад, и я стал медленно переводить его на запад вдоль скалы.
Присутствие людей выдали лица. Я различил два круглых  розоватых пятнышка, выступающих на сплошном сером  фоне. Удивительное дело, до чего же четко выделялись  два эти пятнышка в туманной мгле, хотя фигуры, тоще в какой-то серой одежде, совершенно сливались со скалой. Однако теперь по розовым пятнам лиц я угадывал очертания людей.
Пришельцы медленно передвигались по дороге, ведущей  к Мальвилю, и, как мне 'показалось, старались вжаться  в скалистую стену. Теперь я уже различал их даже по росту. Один был выше и, как видно, крепче другого. У каяждого в руке по ружью - эти ружья меня удивили, они не походили на охотничьи.
Я растолкал Мейсонье и, едва он открыл глаза, зажал ему рот ладонью и шепнул:
- Молчи! У палисада два каких-то типа. Он заморгал, потом отстранил мою руку и спросил еле слышно:
- С оружием?
Я передал ему бинокль. Мейсонье Павел его и что-то шепнул так тихо, что я не расслышал.
- Что? Что?
- У них пет поклажи,- повторил он, возвращая мне бинокль.
В ту минуту я не придал значения его словам. Смысл их дошел до меня лишь позднее. Я снова приставил бинокль  к глазам. Ночная мгла рассеивалась, и теперь лица обоих были уже не просто розовыми пятнами - я различал  их черты. Они вовсе не были изможденными, ничего общего с рижскими бродягами. Эти двое были молоды, крепки и упитанны. Высокий подошел к палисаду, и по его позе я догадался, что он делает: он читал объявление, которое мы вывесили для пришельцев. Квадратный кусай выкрашенной белой краской фанеры, на которой Колен черными буквами вывел следующий текст:

ЕСЛИ ВЫ ПРИШЛИ С ДРУЖЕЛЮБНЫМИ НАМЕРЕНИЯМИ,  ЗВОНИТЕ В КОЛОКОЛЬЧИК. В КАЖДОГО,  КТО ПОПЫТАЕТСЯ ПЕРЕЛЕЗТЬ ЧЕРЕЗ ОГРАДУ, СТРЕЛЯЕМ.
МАЛЬВИЛЬ

Колеи выполнил свою работу очень тщательно. Каждую  букву он сначала нарисовал карандашом, потом обвел краской, да еще ножницами заострил кисточку, чтобы буквы  lie расплывались. Под словом «Мальвиль» он рвался еще нарисовать череп со скрещенными костями, но я воспротивился.  Я считал, что наш немногословный текст говорит  сам за себя.
Двое пришельцев, один по правую сторону ворот, другой  по левую, пытались, правда тщетно, найти щель, чтобы  заглянуть вовнутрь палисада. Один даже вынул из кармана  нож и стал ковырять старый, затвердевший, как камень,  дуб. Бинокль в эту минуту был у Мейсонье, он протянул  его мне, тихо и презрительно бросив:
- Нет, ты только погляди на этого кретина. Но пока я наводил бинокль, пришелец уже отказался от своей затеи. Он подошел к товарищу. Сблизив головы, они, как видно, стали совещаться. Мне показалось, что они никак не договорятся. Судя но жестам высокого, который  несколько раз указал в сторону дороги, я решил, что он предлагает уйти, а маленький намерен действовать дальше. Дальше - но как? Вот это-то и было неясно. Ведь не собирались же они вдвоем взять приступом Мальвиль.
Так или иначе, они, как видно, пришли к соглашению, потому что оба, один за другим, перебросили ружья на плечо. (Меня снова поразил вид их оружия.) Потом высокий  подошел вплотную к палисаду и, сцепив руки под животом, подставил спину маленькому. Вот в эту самую минуту я и вспомнил слова Мейсонье, что у них пет никакой  поклажи. Да ведь это же яснее ясного! Эти люди не одиночки. Они вовсе не собирались ни брать Мальвиль приступом, ни даже пробраться в него. Просто их целая банда, и, прежде чем напасть на нас, они выслали разведку,  как накануне мы в Ла-Рок. Я отложил бинокль и торопливо шепнул Мейсонье:
- Уложу того, что поменьше, а высокого постараюсь взять в плен.
- Это не по инструкции,-возразил Мейсонье.
- Я меняю инструкцию,- тотчас решительно отрезал  я.
Я взглянул на него, и, хотя сейчас было не до смеха, я еле удержался, чтобы не расхохотаться. На лице нашего  честного Мейсонье отразилась мучительнейшая борьба  между уваженном к инструкции и повиновением начальству.  Я добавил прежним тоном:
- Ты стрелять не будешь. Это приказ.
И вскинул ружье. В оптический прицел «спрингфилда» я отчетливо различал розовое лицо непрошеного гостя:  стоя на плечах своего товарища и уцепившись за край палисада, он вытягивал шею, стараясь заглянуть в щель. На таком расстоянии, да еще при оптическом прицеле,  промахнуться трудно. И тут мне пришло в голову: этому парнишке, молодому, здоровому, осталось жить какую-нибудь  секунду или две. Не потому, что он хотел перелезть  через ограду - такого намерения у него не было,-  но потому, что в его черепной коробке отпечатались сведения, полезные для нападающих. И вот этот-то череп пуля из «спрингфилда» сейчас разнесет, как ореховую скорлупку.
Парень медленно и внимательно изучал территорию, не подозревая, что все это уже бесполезно, что зря он пытается  что-то запомнить, а я тем временем прицелился ему в ухо и выстрелил. Мне показалось, что его подкинуло вверх, потом он сделал отчаянный прыжок вниз и рухнул  на землю. Его товарищ на миг застыл, потом повернулся  кругом и помчался вниз по Мальвильской дороге. Я крикнул:
- Стой!
Он продолжал бежать. Я гаркнул во всю силу своих легких:
- Эй ты, верзила, стой!
И снова вскинул ружье. Но как раз в ту минуту, когда  я прицелился ему прямо в спину, он, к моему величайшему  изумлению, остановился.
- Сцепи руки на затылке,- крикнул я,- и подойди к ограде.
Он медленно подошел. Ружье по-прежнему болталось у него на ремне. Я не спускал с ружья глаз, готовый выстрелить  при первом движении чужака.
Но ничего не произошло. Я заметил, что парень остановился  в некотором отдалении от ограды, и понял, что ему не так уж весело глядеть на размозженный череп товарища. В эту минуту громко зазвонил колокол въездной  башни. Я дождался, пока он умолкнет, потом крикнул:
- Стань лицом к скале и не шевелись. Он повиновался. Я передал «спрингфилд» Мейсонье, взял у него карабин и быстро сказал:
- Держи его на прицеле, пока я к нему не подойду, а потом шагай к нам.
- Ты думаешь, их целая банда?-спросил Мейсонье, облизывая пересохшие губы.
- Уверен.
В эту минуту кто-то, кажется Пейсу, крикнул со стены  въездной башни:
- Конт! Мейсонье! Вы живы?
- Живы.
Мне понадобилось не меньше минуты, чтобы спуститься  с холма «Семи Буков» и подняться на противоположный  склон. За все это время пришелец не пошевельнулся.  Он стоял лицом к скале, сцепив руки на затылке. Я заметил, что ноги у него слегка дрожат. Снова голос Пейсу из-за ограды:
- Открывать?
- Рано еще. Я жду Мейсонье.
Я осмотрел незнакомца. Метр восемьдесят росту, густые  черные волосы, судя по линии шеи - молодой. Сложением  похож на Жаке, только потоньше. Крепкий, по стройный. Одет, как в наших краях одеваются по будням Молодые фермеры: джинсы, сапоги с короткими голенищами,  рубашка ни шерстяной шотландки. Но на парне этот наряд выглядел щегольски. Да и во всем его облике было что-то щеголеватое. Даже в унизительной позе - я все еще велел ему держать руки на затылке - он умудрялся сохранять достоинство.
- Отбери у него оружие,- сказал я подошедшему Мейсонье.
Потом ткнул стволом своего ружья в спину пленника.  И он сразу, не дожидаясь приказа, поднял руки, чтобы Мейсонье было легче снять через голову ремень его ружья.
- Боевая винтовка,- сказал Мейсонье с почтением. - Образца 36-го года.
Я вынул из кармана носовой платок, сложил его и обратился к пленнику:
- Сейчас я завяжу тебе глаза. Опусти руки. Он повиновался.
- Теперь можешь повернуться. Он обернулся, и я наконец увидел его лицо, правда с повязкой на глазах. Щеки выбриты, маленькая бородка клинышком аккуратно подстрижена. Весь он какой-то Опрятный, степенный. Но конечно, надо бы увидеть его глаза.
- Мейсонье,-приказал я,- возьми оружие убитого, а также патроны, у него должен быть запас.
Мейсонье что-то проворчал. До сих лор он старался не глядеть на убитого, на его разможженный череп. Я тоже.
- Пейсу, можешь открывать.
Послышался скрип верхней задвижки, потом нижней, потом обеих поперечных. Затем щелкнул висячий замок.
- Тоже винтовка образца 36-го года,- сказал, поданмаясь с колен, Мейсонье.
Вышел Пейсу, поглядел на убитого, и его загорелое лицо побледнело. Он взял обе винтовки у Мейсонье.
- Это вы его из «спрингфилда» так отделали? - спросил  Пейсу. Мейсонье промолчал.
- Ты, что ли, стрелял? - спросил Пейсу, так как Мейсонье держал в руках мой «спрингфилд». Тот отрицательно мотнул головой.
- Не он, а я,- раздраженно буркнул я. Положив ладонь на спину парню, я подтолкнул его вперед. Пейсу запер за нами ворота. Взяв пленника за руку, я раза два повернул его кругом, а потом уже ввел в зону, где не было западней. Повторил этот маневр я раза три-четыре, пока мы не подошли к въездной башне. Пейсу и Мейсонье молча следовали за нами. Мейсонье не хотелось  разговаривать после того, как ему пришлось обшарить  карманы убитого. Пейсу-потому что я его оборвал.
На Степе въездной башни два деревянных щита, закрывавшие  амбразуры между старыми зубцами, были приоткрыты, я почувствовал, что оттуда за нами следят. Подняв голову, я приложил палец к губам.
Колен открыл ворота въездной башни. Дождавшись, чтобы он их запер снова, я выпустил руку пленника, отвел  Мейсонье в сторону и шепнул ему:
- Отведи пленного в маленький замок, во не прямо, а немного попетляв, только смотри не увлекайся. Я иду следом.
Когда Мейсонье с пленником отошли на некоторое расстояние,  я сделал знак Колену и Пейсу молча следовать за ними.
Обе старухи, Мьетта, Кати, Эвелина, Тома и Жаке спустились по каменной лестнице о крепостной стены.
Я знаком приказал им молчать. Когда же они подошли по мне, я шепнул:
- Тома с Мьеттой и Кати оставайтесь на валу. Эвелина тоже. Жаке, отдай свое ружье Мьетте. Ты пойдешь с вами. Мену и Фальвина тоже.
- А почему не я? - спросила Кати.
- Спрашивать будешь потом,- сухо сказал ой Тома. Эвелина кусала губы, но молчала, не сводя с меня глаз. Да это же несправедливо,- яростно зашептала Кати.-  Все увидят пленного! А мы нет!
- Вот именно,- подтвердил я.- Я не хочу, чтобы лленный увидел вас. Тебя и Мьетту.
- Значит, ты хочешь его отпустить? - живо спросила  Кати.
- Если смогу, да.
- Еще того чище! - возмутилась Кати.- Отпустят, а мы его так и не увидим!
- Погляди лучше на меня! - сердито посоветовал я.- Тебе этого мало? Тебе надо еще кокетничать и с этим парнем? А он, между прочим, наш враг.
- А с чего ты взял, что я собираюсь с ним кокетничать? -  Кати чуть не заплакала от злости.- Хватит уже тыкать мне этим в нос!
Мьетта, которая с явным неодобрением следила за нашим  спором, вдруг неожиданно обвила плечи Кати левой рукой и зажала ей ладонью рот. Кати отбивалась, как дикая  кошка. Но Мьетта властно прижимала к себе сестру,  уже укрощенную и умолкшую.
Я заметил, что Эвелина смотрит на меня. Смотрит с видом скромницы, заслужившей похвалу. Она, мол, не то что другие, она послушная... И притом не ропщет. Я мельком  улыбнулся маленькой лицемерке.
- Пошли, Жаке.
Жаке совсем растерялся. Я приказал ему отдать оружие  Мьетте, а обе руки Мьетты были заняты.
- Отдай ружье Тома,- бросил я через плечо уже на ходу. Кто-то нагонял меня бегом. Это оказался Жаке.
- Всегда она такая была,- сказал он вполголоса, поравнявшись  со мной.- Уже в двенадцать лет. Ей лишь бы завлекать. Так и с отцом началось, в «Прудах», но урок ой впрок не пошел.- И добавил:-Нет, не стоит она Мьетты. Мизинца ее не стоит.
Я промолчал. Мне не хотелось высказывать вслух свое мнение, ведь мои слова всегда могут дойти до чужих ушей. Я тоже был здорово раздосадован. Тома все понял, а вот Кати - нет. Пока еще пет. Своевольничает по-прежнему.
Пленник с завязанными глазами сидел в большой зале, там, где прежде было место Момо, а теперь Жаке,- на дальнем конце стола спиной к очагу. Уже рассвело, но солнце еще не вставало. Ближайшее к пленнику окно было открыто. В него струился теплый воздух. Все вновь сулило  погожий день.
Я знаком предложил товарищам сесть. Все заняли свои обычные места, поставив ружья между колен. Старухи  остались стоять, Фальвина - о чудо! - молчала. В этот час мы обычно сходились к первому завтраку. Завтрак был готов. Молоко вскипело, чашки на столе, хлеб и сбитое дома масло тоже. Я почувствовал вдруг, как у меня засосало под ложечкой.
- Колен, сними с него повязку. Теперь мы увидели глаза пленника. Он заморгал, ослепленный светом. Потом посмотрел на меня, на моих товарищей, обвел взглядом чашки, хлеб, масло. Пожалуй, мне нравятся его глаза. И его поведение тоже. Держится он с достоинством. Побледнел, по присутствия духа не теряет.  Губы пересохли, но лицо спокойное.
- Хочешь пить? - спросил я как можно более равнодушно.
- Да.
- Чего тебе налить - вина или молока?
- Молока.
- А есть хочешь? Он смешался. Я повторил!
- Хочешь есть?
- Хочу.
Говорит он негромко. Вину предпочел молоко. Стало быть, не крестьянин, хотя, по-моему, должен быть откуда-нибудь из наших мест.
Я сделал знак Мену. Она палила ему в чашку молока и отрезала ломоть хлеба, куда толще, чем тот, что она швырнула старику Пужесу. Как я уже говорил, у Мену определенно слабость к красивым париям. Л пленник парень  хоть куда: черноглазый, темноволосый, бородка клинышком,  тоже темная, выгодно оттеняет матовую кожу лица. Худощавый, но видно, что силач. А наша Мену Ценит в мужчине еще и работника.
Намазав ломоть хлеба маслом. Мену протянула его пленнику. Увидев перед собой бутерброд, он повернулся вполоборота, улыбнулся Мену, как матери, и дрогнувшим  от волнения голосом поблагодарил. Мое отношение к пленнику определилось, хоть я по-прежнему держался холодновато и настороженно. Но по взгляду, который бросил на меня Колен, я догадался, что он разделяет мое мнение, и это лишь укрепило меня в моих планах.
Мену подала завтрак, мы съели его в полном молчании.  А я думал, что если бы наш пленник вскарабкался На спину коротышке, которого я убил, не тому, а этому лежать бы сейчас с размозженным черепом. Глупая, никчемная  мысль, толку от нее никакого, и я гоню ее прочь, Потому что от нее невесело. Но она снова и снова возвращается  ко мне во время завтрака и портит мне аппетит.
Пленник поел. Положил обе руки на стол и ждет. Еда пошла ему впрок. Щеки порозовели. И странное дело, похоже,  он рад, что находится среди нас. Рад и испытывает Облегчение.
Я задаю ему вопросы. Он отвечает сразу, без колебаний,  ничего не скрывая. Больше того, вроде бы даже доволен,  что может дать нужные сведения.
Зато нас не слишком-то радуют его вести. Оказывается,  мы имеем дело с отрядом в семнадцать человек, которым  командует некий Вильмен - он выдает себя за бывшего  офицера-десантника. В отряде разработана строгая система подчинения: он делится на новобранцев и ветеранов,  причем первые в полном рабстве у вторых. Дисциплина  жесточайшая. Предусмотрены три вида наказания:  провинившихся бьют палками, сажают под арест без хлеба и воды и убивают перед строем. У Вильмена есть базука, около дюжины снарядов к ней и два десятка винтовок.
Эрве Легран, так зовут пленника, рассказал, как он попал к Вильмену. Вильмен захватил его деревушку на юго-западе от Фюмеля. Во время сражения банда понесла потери, и Вильмен захотел их восполнить.
- Нас схватили,- рассказывал Эрве,- Рене, Мориса и меня. Привели на городскую площадь. Вильмен спросил  Репе: «Согласен вступить в мой отряд?» Рене сказал «Нет!» Тогда братья Фейрак заставили его встать на колени,  и Бебель ножом... Кровь так и хлынула у Рене из горла...
- Бебель? Это что, женщина?
- Нет. В общем-то, нет.
- Приметы?
- Рост - метр шестьдесят пять, волосы светлые, длинные, черты лица тонкие. Сам худой. Руки и ноги маленькие.  Любит переодеваться в женское платье. Кто хочешь  за бабу примет.
- И Вильмен принимает?
- Да.
- И не только Вильмен?
- Нет, что ты1
- Отчего? Парни боятся Вильмена?
- Они больше боятся Бебеля. Очень уж ловко он орудует ножом,-добавил Эрве.- Ловчее всех ветеранов бросает. Я посмотрел на него.
- А как новобранцы становятся ветеранами?
- Вильмен говорит: не важно, кто пришел раньше, кто позже.
- Тогда как же?
- Надо пойти добровольцем на задание.
- Поэтому ты и взялся идти в разведку в Мальвиль? - сухо спросил я.
- Нет, мы с Морисом хотели предупредить вас и дезертировать.
- Почему же вы этого не сделали? Он ответил не задумываясь.
- Потому что со мною пошел не Морис. Дело было вот как: нынче под утро Вильмен объявил, что ему нужны  четверо, чтобы разведать два места - Курсежак и Мальвиль. Из рядов вышли только мы с Морисом. Оба новички. Тогда Вильмен обложил ветеранов, и под конец  вызвались двое. Одного Вильмен приставил ко мне, другого к Морису. Морис сейчас в разведке у Курсежака.
- Я вот чего не пойму. Нынче утром Вильмен послал  разведчиков в Курсежак и в Мальвиль. А почему не в Ла-Рок? Пауза. Эрве посмотрел на меня.
- Но ведь мы заняли Ла-Рок,- произнес он с расстановкой.
- Как! - воскликнул я. И, сам не знаю почему, привстал со стула.
- Как? Вы заняли Ла-Рок? Когда? Вопрос бессмысленный. Не важно когда. Важно, что Вильмен занял Ла-Рок, что он в Ла-Роке. Со своими винтовками образца 36-го года, со своими обстрелянными  парнями, базукой и военным опытом. Я вижу - мои товарищи побледнели.
- Банда,- пояснил Эрве,- захватила Ла-Рок вчера вечером на закате.
Я встал и отошел от стола. Я был сражен. Накануне утром я послал разведчиков осмотреть оборонительные сооружения Ла-Рока, а под вечер того же дня Ла-Рок взяли, но взяли не мы, а другие. И если бы мне не пришла  в голову мысль захватить пленного вопреки протестам  Мейсонье, который настаивал на соблюдении моей дурацкой инструкции, сегодня же утром мы с товарищами  подошли бы к стенам Ла-Рока в полной уверенности, что одержим легкую победу. На беду, у меня слишком живое воображение: я сразу представил себе, как нас на открытом месте поливает истребительный огонь семнадцати  винтовок.
Ноги у меня задрожали. Сунув руки в карманы, я повернулся  спиной к столу и подошел к окну. Распахнув настежь обе створки, я вздохнул полной грудью. Но вспомнил, что пленник наблюдает за мной, и постарался  взять себя в руки. Наша жизнь зависела от сущего пустяка, от случайности, вернее, от двух - одной несчастной,  второй счастливой, причем вторая спасла нас от последствий первой. Вильмен взял Ла-Рок накануне того дня, когда я сам собирался взять его приступом, но за несколько часов до того, как идти на приступ, я добыл у Вильмена «языка». Мысль о том, что от этих нелепых совпадений зависит твоя жизнь, хоть кого научит скромности.
С непроницаемым лицом возвращаюсь к столу, сажусь и бросаю:
- Рассказывай дальше.
Эрве рассказывает о взятии Ла-Рока. Когда стемнело, Бебель, переодетый женщиной, в одиночку подошел к южным воротам города с маленьким узелком в руке. Часовой,  охранявший башню,-позже мы узнали, что это был Лануай,- впустил его, и Бебель, убедившись, что рядом никого нет, перерезал ему горло. А потом открыл ворота своим. Город был взят без единого выстрела. По просьбе Мейсонье я предоставил ему слово.
- Сколько у вас винтовок образца 36-го года? - спросил  он пленника.
- Двадцать.
- А боеприпасов много?
- Думаю, что да. Выдачу их ограничивают, но не слишком строго. У Вильмена правило такое,- добавил Эрве,- всегда иметь на двадцать винтовок два десятка стрелков.
По просьбе Мейсонье Эрве подробно описал базуку. Когда он кончил, снова вступил в разговор я.
- Никак не пойму, сколько вас все-таки - семнадцать  или двадцать?
- Вообще-то двадцать. Но в сражении у Фюмеля мы потеряли троих. Так что осталось семнадцать. Потом ты убил одного - значит, шестнадцать. И меня взял в плен - выходит, пятнадцать.
Ошибиться невозможно, по голосу слышно: он очень рад, что оказался среди нас. Помолчав, я спросил:
- Ты давно знаешь Мориса, которого завербовали вместе с тобой?
- Еще бы! - оживился Эрве.-Мы друзья детства. Когда взорвалась бомба, я проводил у него отпуск.
- Ты его любишь?
- Еще бы! - ответил Эрве. Я посмотрел на него.
- Значит, нельзя тебе бросить его, он в одном лагере, ты в другом. Так дело не пойдет. Представляешь, вдруг Вильмен нападет на нас - как ты будешь стрелять в Мориса?
Эрве вспыхнул, и в глазах его я прочел сразу и радость  оттого, что я решил дать ему оружие, чтобы он сражался в наших рядах, и стыд, как это он мог забыть о Морисе. Я тихонько хлопнул ладонью по столу.
- Ладно, Эрве, сейчас я скажу, что мы сделаем. Отпустим  тебя на свободу.
Он резко откинулся назад. Пожалуй, никогда еще пленник не выказывал так мало радости при мысли о предстоящей свободе. Краем глаза я наблюдаю также, как восприняли это заявление мои товарищи.
Гляжу на Эрве. Краска сбежала с его щеп.
- Что-нибудь не так? - спрашиваю я. Он кивает.
- Если ты выпустишь меня без винтовки - это все равно что приговорить меня к смерти,- произносит он сдавленным голосом.
- Я об этом подумал. Перед уходом тебе вернут винтовку.
Тут мои товарищи беспокойно зашевелились. Я сделал  вид, что ничего не замечаю, и продолжал:
- А дальше ты поступишь так. Само собой, никому не скажешь, что тебя взяли в плен. Скажешь, что твоего товарища убили, когда он заглянул через ограду, а тебе удалось спастись бегством под градом пуль. Скажешь, что, по-твоему, в тебя стреляли сверху, с донжона,- добавил  я.
Мне вовсе не улыбается, чтобы Вильмен еще до нападения  на Мальвиль заподозрил о существовании нашей землянки на холме у «Семи Буков».
- Не забудь об этом, это важно.
- Не забуду,- обещает Эрве.
- Ладно. А при первом же удобном случае ты с Морисом...
- Дальше можешь не объяснять,- прерывает Эрве.
- Последний вопрос, Эрве: как ты шел из Ла-Рока?
- Проселком, конечно,-слегка удивился Эрве.- А разве есть другой путь?
Я не ответил. Ну вот и все. Больше нам говорить не о чем. Эрве ждет. Он обводит залу мягким, честным взглядом своих черных глаз. Бородка клинышком ему идет: так он солиднее и мужественнее. Он смотрит на нас, смотрит на Мену - он сразу догадался, что она расположена  к нему,- на окна со средниками, на военные трофеи и огромный камин. Кадык на его шее ходит ходуном,  и, хотя он крепится, я чувствую, что мальчуган - ведь он еще мальчуган - взволнован до глубины души. Он боится одного - потерять людей, которые приняли его в свою семью. Лишиться Мальвиля. Я встаю.
- Ну, пора, Эрве.
Он поднялся, я подошел к нему и снова завязал ему глаза. Мы все проводили его до въездной башни, а оттуда  уже вдвоем с Мейсонье довели до палисада и выпустили  через опускную дверцу. К счастью, сраженный пулей,  его спутник упал ближе к пропасти, и, когда Эрве на четвереньках прополз через лазейку, ему не пришлось пробираться слишком близко от мертвеца. Я протянул ему через дверцу винтовку, он встал во весь рост, помахал нам рукой, широко, по-детски улыбнулся. И крупно зашагал  по дороге. Я глядел ему вслед через смотровое окошко.
- Возможно, мы потеряли одну винтовку,- шепнул мне на ухо Мейсонье. Я посмотрел на него.
- А возможно, приобретем две. А главное, двух бойцов. Потому что ружей у нас стало  теперь восемь, считая винтовку убитого. Можно вооружить  не только шестерых мужчин, но и Мьетту с Кати. А вот люди нам нужны позарез. Если Эрве с Морисом  удастся бежать, у Вильмена останется всего четырнадцать  бойцов. А нас в этом случае станет десятеро. В ружейной перестрелке от количества бойцов зависит ox как много...
Это я и изложил общему собранию, которое созвал во въездной башне сразу же после ухода Эрве, пока Жаке рыл могилу для убитого за оградой палисада, а Пейсу, спрятавшись в ста метрах от него у обочины дороги, охранял  его с оружием в руках.
- Помни, Пейсу,-наставлял его Мейсонье,-- укройся  хорошенько. Чтобы ты видел всех, а тебя никто!
Мейсонье у нас главный эксперт. Вояка. Хоть он и коммунист, но прошел военную подготовку. Видно, считал,  что лишние знания не помешают, откуда бы они ни шли. И вот собрание началось с того, что Мейсонье объяснил  нам: винтовки образца 36-го года были на вооружении  французской армии к началу второй мировой войны. Конечно, с той поры было изобретено кое-что похлеще, но и это не так уж плохо. А базуки, по словам Мейсонье, американцы начали выпускать в 1942 году. Дальнобойность  60 метров. Стенам Мальвиля опасность не грозит - они слишком толстые. Будь при этом Пейсу, он непременно  бы добавил: «И сложены на известковом растворе». А известь, которой больше шести сотен лет, потверже камня.
- Зато палисад! - покачал головой Мейсонье.- И ворота-внешнего  двора! И подъемный мост во внутреннем...
Мы переглянулись. Я попытался придать своему голосу  уверенность, хотя вовсе ее не испытывал.
- Ничего страшного,- решительно объявил я.- Палисадом  мы, конечно, пожертвуем. Собственно говоря, он и построен-то ради маскировки, но он сыграет свою роль - задержит врага, ведь врагу придется его разрушить  и тем самым выдать себя. Зато перед воротами въездной башни я предлагаю возвести защитную стену примерно в метр толщиной и метра три высотой. Чуть в стороне от моста, чтобы дать проход всаднику, ну а кроме  того... Кроме того, во дворе у нас есть песок, в подвале мешки, мы наполним их песком и навалим у стены.
К моей великой радости, Мейсонье меня поддержал, а после всех его технических выкладок его одобрение значило  немало.
Прежде чем приступить к работе, я сказал еще несколько  слов. Прошлой ночью, хотя все были против, я распорядился нести вахту. И счастье, что я настоял на своем. Не хочу раздувать это дело, но подчеркиваю: то, что ребята упирались, было скрытой формой нарушения дисциплины. И точно так же - только это уже много хуже - нарушала дисциплину Кати, когда упрямилась и не хотела нести охрану вала, пока мы допрашивали пленника.  Тут я позволил себе отвести душу:
- Больше я этих фокусов не потерплю! Отдал приказ -  и точка, у меня нет времени препираться со всякими  занудами.
Я встал. Собрание окончено - продолжалось оно всего минут десять. Теперь нам не до былых словопрений.
Кати промолчала, только как-то странно поглядела на меня. С ненавистью? С обидой? Ничуть не бывало. Скорее  взгляд ее говорил: «Ах вот как! Значит, я, по-твоему, зануда! Ну погоди». И в этом «погоди» отнюдь не было угрозы. Скорее уж осмелюсь назвать это обещанием.
Когда могила была вырыта и убитый предан земле, я снял Пейсу, без которого мы не могли обойтись, с его поста на дороге в Ла-Рок, а вместо него поставил Колена -  недоставало только, чтобы в случае нападения нас застигли врасплох за работой, хотя вряд ли на нас нападут  днем. Я разбил наших людей на два отряда. Один под началом Пейсу подносит к месту, где он возводит стену, уже обтесанные глыбы, которых навалом во внешнем  дворе. Второй, куда входят четыре женщины и Эвелина, наполняет мешки песком, завязывает их и подтаскивает  к краю рва, где их потом взгромоздят один на другой.  Двум нашим железным тачкам не придется нынче простаивать.
Чтобы терять поменьше времени и чтобы около палисада  всегда были люди, я решил, что, пока мы не отменим  боевую тревогу, каждый из нас по очереди перехватит  в кухне въездной башни кусок ветчины, о разносолах и речи быть не могло - у Мену с Фальвиной сегодня есть дела поважнее, чем стряпать.
Еще до того как Пейсу положил первый камень, я выволок из сарая две повозки - нашу и ту, что принадлежала  хозяевам «Прудов». Я поставил их неподалеку от рва, в той части бывшей автомобильной стоянки, где не было ловушек. Здесь они не могли помешать стрельбе и в то же время не оказались бы замурованными стеной, которую мы возводили и которая, по моей мысли, должна  была стать постоянной частью наших укреплений. Даже если предположить, что в один прекрасный день на нас нападет банда, не имеющая базуки, все равно большие  деревянные ворота башни остаются наиболее уязвимым  пунктом Мальвиля - враги могут поджечь или высадить  их. Нам важно помешать врагу подойти к воротам -  для этого мы и воздвигаем стену, проникнуть за нее враг сможет только через узкий проход, который легко  защитить, открыв сильный огонь.
Видать, средневековые каменотесы были люди с размахом -  камня они не жалели. Мы перетаскиваем глыбы из развалин старого городища, которое было расположено во внешнем дворе еще во времена, когда в Мальвиле был мировой судья, и глыбы эти весьма и весьма увесистые. Приподнять их, присев на корточки, подтянуть себе на колени, а потом со вздохом облегчения сбросить в тачку -  дело не простое. Иногда за одну глыбу приходится браться вдвоем. Я потому и поставил Колена часовым, чтобы избавить его от непосильной нагрузки. Но даже Тома, несмотря на свою прекрасную спортивную форму, выбивается из сил. Мейсонье весь в поту. Только нашему  Жаке хоть бы что - без малейшего усилия он один своими обезьяньими ручищами поднимает глыбину, с которой  мне никогда бы не справиться без его помощи.
Сам я был весьма разочарован своими успехами, но, будь мне тридцать, я решил бы, что просто устал и не в форме, теперь же я, как водится, пришел к выводу, что я стар, и чуть было не скис, но, впрочем, ненадолго - я припомнил, что прошлой ночью почти не спал, да и забот и волнений мне тоже хватает. Эта мысль, хотя и не придала мне сил, зато поддержала мой дух, и я снова  вошел в рабочий ритм, присаживался и выпрямлялся,  обливаясь потом на жарком солнце, обламывая ногти  и чувствуя боль в натруженных руках и ломоту в пояснице.
В час дня Мейсонье, сославшись на ночную вахту, которую  мы несли с ним вдвоем, отправился «чуток вздремнуть,  всего на несколько минут». В три часа, не помня себя от восторга, что на два часа перекрыл рекорд выносливости  Мейсонье, я тоже почувствовал вдруг, что выдохся, и прекратил работу. Впрочем, у Пейсу было камня больше,  чем достаточно, и он, кликнув на подмогу Жаке, уже начал возводить стену. Я передал командование Мейсонье -  он возвратился после «нескольких минут», которые продолжались два часа,- объявил, ни к кому не обращаясь,  что тоже пойду отдохну, и уже издали услышал, как Мейсонье отправил выбившегося из сил Тома сменить Колена на посту у дороги в Ла-Рок.
В спальне у меня едва хватало сил раздеться. Хотя от толщи каменных стен веяло прохладой, но и здесь жара стояла невыносимая. Я рухнул на постель - ноги были как свинцовые, руки онемели - и мгновенно уснул. Спал я тревожно, меня непрерывно мучили кошмары. Не стану их пересказывать. Хватит и тех ужасов, что нас окружают наяву. И потом, кому не случалось видеть такие  сны: тебя преследуют, тебя хотят убить. Враги настигли  тебя, ты отбиваешься, но твои удары падают в пустоту. Если б еще этот кошмар снился один раз, так нет же, он повторяется. И от этого бесконечного повторения  совсем выбиваешься из сил. Самое жуткое было в том, что преследовал меня Бебель - на нем юбка, светлые волосы  развеваются, в руке нож.
Вот лезвие его ножа коснулось моей шеи - и тут я проснулся. Открыл глаза. В самом деле, в моей комнате женщина, только, слава богу, не Бебель. А Кати.
Она стояла у изножья моей кровати. Ее глаза блестели  лукавством. Она молча смотрела на меня, потом вдруг кинулась ко мне, навалилась на меня всей тяжестью  своего тела и прижалась губами к моим губам.
Я был еще в полусне, и Кати вполне могла сойти за сновидение, тем более что она все взяла на себя с ошеломившим  меня искусством. Когда же я наконец окончательно  стряхнул с себя сон, было уже поздно. Я попался.  Раскаяние нахлынуло на меня одновременно с наслаждением,  и, чем сильнее становилось второе, тем слабее говорило первое. Наконец наслаждение дошло до экстаза,  и партнерша, которая мне его дарила, в полной мере разделила его со мной и, исступленно ему предаваясь, дважды, трижды умирала и вновь воскресала за тот короткий  промежуток времени, пока я сам умиротворенно затихал.
Я с трудом перевел дух. И посмотрел на нее. Я никогда  не считал ее особенно хорошенькой. Должно быть, теперь я гляжу на нее другими глазами. Сейчас она восхитительно  хороша, распаленная и растрепанная. Но тут моя совесть взяла верх, и я сказал ей с упреком, впрочем не слишком суровым:
- Зачем ты это сделала, Кати? Сказано довольно вяло. И к тому же лицемерно - ведь, в конце концов, в том, что сделано, участвовала не одна она. Кати ответила без промедлений, убежденно и задорно:
- Во-первых, хотя ты и старый, Эмманюэль, ты мне нравишься.- (Покорно благодарю.) -Честное слово, если бы пришлось выбирать из всех вас, не считая Тома, я выбрала  бы тебя сразу после Пейсу.- (Еще раз покорно благодарю!)
Она помолчала, потом вскинула голову, и в глазах у нее вспыхнул огонек.
- А главное, мне хотелось, чтобы ты, Эмманюэль, знал, что Кати вовсе не пустое место, что она не просто зануда, как ты считал, а женщина, и притом настоящая!
Пропустим мимо ушей намек любящей сестры. (Бедная  Мьетта!) Сидя на кровати с поджатыми ногами-волосы  у нее растрепались, щеки пылали, маленькие груди напружились,- Кати смотрела на меня блестящими глазами,  которые лучились торжеством и гордостью. На первый взгляд могло показаться нелепым, что она так кичится  своими любовными талантами, никакой ее заслуги в том нет, уж такой она уродилась на свет. Но разве мы, мужчины, да и я сам в том числе, не кичимся точно так же нашей мужской силой? Да еще надменно и тщеславно  распускаем хвост, точно павлины. А может, по сути, это не так уж глупо. Ведь и в самом деле, за последние  минуты я зауважал Кати куда больше, чем прежде. Я ведь и действительно считаю теперь, что это «женщина, и притом настоящая». Если бы не Тома и не злосчастная совесть, которая меня сейчас грызет, я отнюдь не прочь, чтобы мой дневной отдых почаще заканчивался так, как сегодня.
Кто сказал, что Кати не умна? Она впилась в мои глаза  взглядом, где еще так недавно отражалось необузданное  наслаждение: и то, которое испытывала она сама, и то, которое к вящей своей гордости дарила мне. Она читает  все мои мысли, одну за другой. Кати видит, а может, и чувствует - не все ли равно, раз она об этом догадывается,-  что, если прежде я ее недооценивал, теперь все изменилось,  я ее ценю, и ценю очень высоко. Ее пьянит это сознание. Откинула голову назад, губы полуоткрыты, глаза  сверкают. Она как вином упивается своей победой, смакуя  ее глоток за глотком.
- А все же, Кати, придется обо всем рассказать Тома,-  говорю я глухим голосом.
Для меня это как ушат холодной воды, а для нее - нисколько.
- Не волнуйся,-усмехнувшись, отвечает она.- Я все беру на себя. Это не твоя забота. Я буквально ошеломлен ее бесстыдством.
- Послушай, Кати, он же будет возмущен, оскорблен... Она покачала головой.
- Вовсе нет. И не думай даже. Он тебя слишком любит.
- Я его тоже,- ответил я и тут же устыдился: не очень-то подходящая минута для таких заявлений.
- Знаю,- ответила она, и я уловил в ее словах былую  досаду.- Ты в Мальвиле всех любишь, кроме меня!
Но тут же, спохватившись, добавила с коротким горловым  смешком:
- Но теперь этому конец! Она встала и привела себя в порядок. А сама смотрела на меня с видом собственницы, точно приобрела меня в большом магазине и, довольная удачной покупкой, зажав ее под мышкой, возвращается к себе. К себе, а может, и ко мне. Потому что ее оценивающий взгляд обежал всю мою спальню, задержался на письменном столе (вот оно - фото твоей немки!) и чуть дольше - на диване у окна. Оба эти промедления сопровождаются гримасками.
- В общем,-говорит она,-хорошо, что я занялась тобой. Бедняжка Эмманюэль, маловато у тебя нынче утех!
Ее глаза снова блеснули. Она посмотрела на меня с откровенной  дерзостью.
- Насчет Эвелины все так и не решаешься? Честное слово, она воображает, что отныне ей все дозволено!  Я обозлился. А впрочем, зачем врать, не обозлился.  Или, вернее, куда меньше, чем обозлился бы прежде. Просто удивительно, как она меня приручила. Впрочем, она сама это отлично понимает и опять за свое:
- Не хочешь отвечать?
- Какого еще ответа ты ждешь? Ей же тринадцать лет!
- Четырнадцать. Я видела ее метрику.
- Все равно, она девчонка. Кати всплеснула руками.
- Девчонка? Да она самая настоящая женщина! И знает, чего хочет.
- Чего же она, по-твоему, хочет?
- Да тебя, черт возьми! И она торжествующе рассмеялась.
- И она тебя заполучит. Ведь я-то тебя заполучила, господин аббат!
Парфянская стрела, но выпустила она ее не на прощанье, нет - она повисла у меня на шее и покрывает быстрыми  поцелуями мое лицо.
- Я вижу, ты боишься, Эмманюэль. Думаешь: ну вот, теперь с этой сумасбродкой вся дисциплина пойдет к черту.  А вот и ошибаешься. Наоборот. Увидишь. Буду ходить по струнке! Как заправский солдат! Ну все - бегу.
Ox и огонь же эта девчонка! Дверь хлопнула. Я оглушен,  пристыжен, восхищен. Накинув на плечи мохнатое полотенце, я спустился этажом ниже принять душ - на свежую голову легче разобраться, что к чему. Но и после душа я ни в чем не разобрался. И, откровенно говоря, мне на это плевать. Ясно одно - целый час я не вспоминал о Вильмене, я приободрился, воспрянул духом, полон надежд.
Мужчины на строительной площадке встретили меня как ни в чем не бывало. Но отнюдь не женщины. Они все поняли. Кто их знает, может, подозревают, что я, желая развязать себе руки, нарочно отослал Тома сторожить дорогу,  хотя я здесь совершенно ни при чем: ведь отправил его туда Мейсонье.
Первым я ловлю взгляд Эвелины. Он темен, при всей голубизне ее глаз. Глаза Фальвины сообщнически поблескивают.  Мену покачивает головой и sottovoce *  ( Вполголоса (итал.)) произносит  весьма нелестный для меня монолог - как ей ни обидно,  она не может довести своих суждений до моего слуха, тогда их непременно услышит и Эвелина. Только о Мьеттой мне не удается встретиться взглядом, и это меня огорчает.
Кати держит в руках полиэтиленовый мешок, а Мьетта маленьким совком для мусора сыплет в него песок. Кати держит мешок небрежно, вид у нее торжествующий, зато Мьетта трудится как рабыня, рабыня немая и вдобавок ослепшая -"я прохожу в двух шагах от нее, но она не поднимает  глаз и не дарит меня, как обычно, своей чудесной улыбкой.
- Хорошо поспал, Эмманюэль? - спрашивает Кати с невозмутимым бесстыдством.
Ведь это она нарочно! Мне хочется сухо ее оборвать. Хочется внушить ей - нечего, мол, выставлять напоказ, что она, по ее выражению, «заполучила меня». И еще мне хочется подчеркнуть, что я по-прежнему предпочитаю, во всяком случае, в некоторых отношениях, ее сестру. Но взгляд Кати смущает меня, слишком живо он напоминает о том, что меня волнует. И, отвернувшись, я довольно-таки неуклюже говорю:
- Привет обеим сестрам!
Кати смеется, Мьетта и бровью не ведет. Она нема и слепа. А теперь она еще и оглохла. А я чувствую себя виноватым,  словно я ее предал. Можно подумать, что с тех пор, как я по-новому смотрю на ее сестру, я чем-то обездолил  Мьетту.
Я вышел за ворота въездной башни и оказался среди мужчин. Насколько же с ними проще! Они заняты делом и о нем только и думают. У них есть цель. Я с благодарностью  посмотрел на своих друзей, с головой ушедших в работу.
Близился заключительный этап, самый долгий и трудный.  Стену решили возвести трехметровой высоты, сейчас  достраивается последний метр. Выглядит это так: к стене приставлены две лестницы и Пейсу с Жаке, каждый взвалив поклажу на свои широченные плечи и тяжело  переступая с перекладины на перекладину, поднимают глыбу на самый верх. Только им двоим это под силу. Колен  помогает поочередно каждому из наших двух Гераклов  взваливать камень на спину другого. Мейсонье, которому  для этой работы, как видно, недостает сноровки Колена,  бездействует - к подножию стены мы уже натащили столько камней, что их с лихвой хватит, чтобы закончить кладку.
Я предложил Мейсонье пройтись со мной дозором. Он согласился. Но прежде мне надо было выпросить у Мену метра два ниток.
- У меня их осталось-то всего ничего,- сказала она, и ее запавшие глаза все еще смотрели на меня с укором.- А когда выйдут, чем прикажешь шить?
- Послушай, Мену, да мне нужен всего метр или два, и ведь не забавы ради!
Она отправилась в кухню въездной башни, продолжая ворчать пуще прежнего, и я пошел следом за пей, что было весьма неосмотрительно с моей стороны, потому что, едва мы оказались там, где нас никто не мог услышать, я получил  в придачу к черным ниткам, которые она что-то слишком долго искала, ожидаемый нагоняй.
- Бедняжка Эмманюэль,-начала Мену, сопровождая свои слова вздохами, впрочем лицемерными, ибо на самом-то  деле готовилась поговорить в свое удовольствие. - Ты все такой же! Все тот же бабник! Ну в точности твой дядя Самюэль. Постыдился бы! Сам обвенчал девку со своим другом! Хорош из тебя кюре! А я, дура, хожу к тебе на исповедь! Да я еще не знаю, кто кому должен бы грехи отпускать! Уж тебе было бы, верно, в чем покаяться.  Вряд ли господь бог-радуется, на тебя глядючи! Уж я не говорю об этой - тьфу, молчу, не хочу никого обижать. Но думать мне никто не запретит. Теперь тебе беспокоиться  нечего, пусть себе жар поутихнет, понадобится - сам знаешь, как да где его раздуть. Да вдобавок у нее не язык, а бритва, даром что еще молодая! И потом, заруби себе на носу - она на этом не остановится. Куда там! За тобой настанет черед Пейсу, за ним Жаке, а потом и всех прочих.  Отчего бы ей и не посравнить! (В последних словах мне послышалась некоторая даже зависть.)
Я, как и дядя, слушал и молчал. И, как дядя, играл отведенную  мне в этой маленькой комедии роль. Хмурил брови, пожимал плечами, качал головой - словом, проявлял  все внешние признаки недовольства, хотя отнюдь его не испытывал. После смерти Момо - это вторая боевая вылазка Мену, в первый раз ей под руку попался старик Пущее. Хладнокровие, сила, боевой задор - все снова при ней. Никогда еще этот маленький скелетик не был так полон  жизни. К тому же, разоблачая меня. Мену вовсе меня не осуждает. Не будь я бабником, она бы меня презирала. Она смотрит на вещи просто - бык на то и бык, чтобы покрывать  телку. А вот телка - та распутница. Ее дело покоряться  быку, а не лезть к нему.
Боевые действия развертываются по спирали. Мне приходится  во второй раз выслушать образное напоминание об огне, который известно, как и где раздуть. Когда воображение  Мену иссякает и она начинает повторяться, открываю  рот я. И говорю - по роли полагается, чтобы последнее слово осталось за мной,- хмуро и ворчливо:
- Дождусь я когда-нибудь ниток или нет? После этой отповеди нитки чудом тут же отыскиваются. Они оказались на столе. Мену отмерила мне их как завзятая  скопидомка, продолжая при этом ворчать, но все тише и тише, пока ее воркотня не заглохла совсем. Когда я вышел  из кухни, в моих ушах все еще стоял гул, и я с удивлением  подумал, что будничная жизнь в Мальвиле течет своим чередом, хотя нам грозит опасность, хотя с минуты на минуту нас могут уничтожить.
- Знаешь, что я надумал,-сказал Пейсу, стоя на верхней ступеньке лестницы и орудуя огромной глыбой с такой легкостью, точно это был небольшой булыжник,- навалим мошки с песком так, чтобы стоны совсем не было видно, Вильмен решит, что перед ним один песок. Тут он себе шею и свернет.
Я согласился с Пейсу и на время нашего с Мейсонье отсутствия передал командование Колену, он проводил вас до опускной дверцы и запер ее за нами. По правде говоря, выползать из замка на четвереньках - штука довольно  унизительная, но я считал нужным подать пример, пусть это войдет в привычку. В открытые ворота в мгновение  ока может вломиться целая орда, ну а в эту дыру у самой земли ворваться невозможно, тем паче что в нижний  паз отверстия - я забыл об этом упомянуть - вставлена  остро наточенная коса. Сначала мы двинулись по дороге в Ла-Рок. Как видно, Тома был начеку и здорово укрылся, мы услышали короткий  окрик: «Вы куда?» - и только по голосу догадались, где он прячется. И сам он вырос перед нами, больше, чем всегда, похожий на греческую статую: до пояса голый, лицо спокойное и сосредоточенное.
- Хотим разведать лесную тропинку. На обратном пути, если желаешь, я тебя сменю.
- Это еще зачем?-возразил Тома.- У меня всех дел - лежи себе да смотри. Ты устал побольше моего - вкалывать пришлось тебе. Я покраснел, чувствуя себя гнусным предателем.
- Так или иначе, мне надо с тобой поговорить,- сказал  я.
Я принял это решение, не продумав его как следует, но считал, что поступаю правильно. Не прятаться же мне за спину Кати. Если произойдет взрыв, я обязан первым на себе самом испытать его силу. Помахав Тома рукой, я двинулся дальше, Мейсонье шел слева от меня. Деревья по большей части обгорели, и листьев на них не было, зато подлесок с поистине тропическим буйством воспользовался  и дождливой погодой, и солнечным светом, которыми были богаты два последних месяца. Никогда в жизни я не видел, чтобы зелень так густо разрасталась. И в ширину, и в высоту. Передо мной высились трехметровые папоротники  со стеблями толщиной с мою руку, стеной стоял колючий  кустарник, дикий боярышник был похож на деревья,  а молодые стволы каштанов и вязов уже привольно ветвились высоко над моей головой.
В это время года не так-то легко отыскать начало ведущей  в Ла-Рок тропы, особенно с дороги, но я уже давно запомнил приметы и нашел ее без труда. Еще до Происшествия я часто пользовался этой тропой для выездки  лошадей. Копыта мятое ступали по черному перегною,  и к тому же здесь удачно чередовались спуски, подъемы и ровные участки пути. И хотя лес мне не принадлежал,  я следил, чтобы тропа не заросла, обрезал мешавшие мне ветви и колючие кусты. Я нарочно никогда  не заикался об этой дороге в Ла-Роке, опасаясь, как бы Лормио не вздумали прогуливать по ней своих меринов.  А совсем недавно я расчистил ее от преграждавших нам путь обгоревших стволов, когда мы возвращались с Коленом из Ла-Рока, куда ездили сообщить Фюльберу о замужестве Кати.
После Происшествия выжили, как видно, только те звери, что ютятся в норах. Но кроме нашего Кар-Кара, которого  мы не видели после утреннего выстрела, птиц не осталось - жуткое это было чувство прогуливаться в лесу, где не слышно ни птичьего щебета, ни жужжания насекомых.
Я шел впереди, внимательно высматривая следы на влажной земле - но ничего не увидел. Впрочем, по моим предположениям, вряд ли кто-нибудь из уцелевших ларокезцев знал эту тропу и мог указать ее Вильмену - ла-рокезские фермеры привыкли к просторам богатых равнин,  и ни их нога, ни гусеницы их тракторов никогда не топтали холмов Мальжака. Не значилась эта тропа и на картах генерального штаба, впрочем, они уже давным-давно устарели, а тропа была проложена сравнительно  недавно каким-нибудь лесником, вывозившим лес. Поэтому  сомнительно было, что Вильмен ею воспользуется. Но я хотел лишний раз убедиться в этом, что и объяснил шепотом Мейсонье, после того как мы целый час прошагали  в гнетущем безмолвии леса.
Я не заметил ничего подозрительного - ни следов человека,  ни примятых кустов, ни сломанных веток, а если ветки и были сломаны, то они уже успели завянуть, это значит: наши с Коленом лошади обломали их, когда мы возвращались из Ла-Рока.
На обратном пути я осуществил свой план - я хотел, когда мы снова вернемся на эту тропинку, убедиться, что никто, кроме нас, на нее не ступал. Для этого на уровне своего бедра я сгибал какой-нибудь стебель неподатливей и черпай ниткой привязывал его к ветке по другую сторону  тропинки. Ветром нитку не порвет, зато человек, торопливо  идущий по тропинке, оборвет ее, даже ничего но заметив. Когда же мне попадался колючий кустарник, я обходился без ниток, пользуясь его необычайной цепкостью,  высвобождал самую длинную из его ползучих и вьющихся ветвей, протягивал ее через дорогу - и она тотчас  жадно хваталась за какую-нибудь хрупкую лозину.
Это напоминало паши игры времен Братства, Мейсонье так и сказал. Разница лишь в том, что в нынешней игре ставкой была наша жизнь. Но ни мне, ни ему не хотелось произносить столь патетические слова. Наоборот, мы оба старались вести себя как можно более буднично. После двухчасовой ходьбы мы присели отдохнуть на травку на пригорке, откуда открывалась дорога на Ла-Рок. С дороги никто бы нас не увидел, даже если бы мы были верхами, так кудрявился здесь кустарник. «Видишь всех, а тебя никто»,-  мог бы сказать Мейсонье.
- Думаю, выкрутимся,- произнес он вслух. Если не считать того, что он усиленно моргает и его узкое лицо от напряжения вытянулось еще больше, он спокоен, насколько это возможно в пашем положении. Так как я молча кивнул, он продолжал:
- Все пытаюсь представить себе, как развернутся отбытия.  Вильмен явится к Мальвилю со своей базукой. С первого выстрела разрушит палисад, ворвется внутрь и увидит мешки с песком. Он решит, что за ними ворота, я станет по ним стрелять. Выстрелит разок, другой - и все без толку. А снарядов у него всего штук десять. Ясно, что он не станет расстреливать все. Стало быть, даст приказ отступать. Я покачал головой.
- Этого-то я и боюсь. Если он отступит, нам легче не будет. Наоборот. Вильмен бывалый вояка, он свое дело знает. Как только он поймет, что приступом нас не возьмешь,  он изменит тактику и начнет устраивать засады.
- Засады можем устроить и мы,- возразил Мейсонье.-  Здешние места мы знаем получше его.
- Он их скоро узнает. Даже эту тропу быстро обнаружит.  Нет, Мейсонье, если война примет такой оборот, мы наверняка ее проиграем. Банда Вильмена превосходит нас численностью, она лучше вооружена. От наших самострелов  дальше чем на сорок метров проку нет, а его винтовки  убивают наповал с четырехсот.
- И даже еще дальше,- уточнил Мейсонье. Я молчал.
- Что же ты думаешь делать? - спросил он.
- Пока ничего. Раскидываю мозгами. Когда мы снова выбрались на ларокезскую дорогу, солнце уже садилось, освещая ее косыми золотистыми лучами.
- Тома!
- Здесь,- отозвался Тома, подняв руку и этим движением  выдав свое укрытие на откосе, возвышающемся над дорогой.
Предзакатное небо было безоблачно, но отнюдь не безоблачно было у меня на душе, когда, махнув на прощание  Мейсонье, зашагавшему к Мальвилю, я подошел к Тома.
Тома отлично замаскировался, держа на прицеле сто метров дороги и положив ружье на два плоских камня, которые  ой засыпал землей. Я растянулся рядом с ним.
- Гнусная штука война,- сказал Тома.- Я издали вас увидел и даже на мушку взял. Мог запросто уложить обоих.
Спасибо. Будь я суеверным, я, наверное, решил бы: не слишком-то благоприятное начало для предстоящего разговора.
- Тома, мне надо с тобой поговорить.
- Что ж, говори,- сказал он, догадываясь о моем смущении.
Я рассказал ему все. Вернее, нет, не все. Мае хотелось выгородить Кати. Поэтому мое объяснение звучало так; Кати пришла ко мне в комнату, когда я только-только проснулся,  наверное, хотела со мной поговорить. Ну и вот. Я не устоял.
Повернув ко мне свое красивое, с правильными чертами  лицо. Тома внимательно на меня поглядел.
- Не устоял? Я кивнул.
- Вот видишь,-заявил он самым спокойным тоном.- Не так уж она плоха, ты ее всегда недооценивал.
И он туда же! Я был поражен его реакцией. И молчал, уставившись в землю.
- Ты как будто разочарован,- сказал Тома, вглядываясь  в меня.
- Разочарован - но то слово. Я удивлен. Немного, но удивлен.
- Просто моя точка зрения изменилась,- пояснил Тома.- Хотя я и не поставил тебя об этом в известность. Помнишь наш спор на собрании, когда ты привез Мьетту? Единобрачие или многомужество? Я выступил против тебя в защиту моногамии. Ты тогда остался в меньшинстве  и даже, по-моему, был оскорблен.- Он чуть-чуть улыбнулся и продолжал: -Так вот, мои взгляды изменились,  я считаю, что ты прав. Никто не имеет права единолично  владеть женщиной, когда на шестерых мужчин их всего две.
Я с удивлением разглядывал его строгий профиль. Я-то думал, что он по-прежнему убежден в-своем праве на единоличное  супружество. И вдруг услышал из его уст мои же доводы.
- К тому же Кати не моя собственность,- добавил он.- Она человек. И поступает, как хочет. Она не обещала мне хранить верность до гроба, и я не желаю знать, чем она занималась сегодня днем.- И закончил решительно: - Не будем больше об этом говорить.
Если бы не эти последние слова, я вполне мог бы вообразить,  что он отнесся к происшедшему с полнейшим безразличием. Но это не так. Губы его чуть заметно подергиваются.  Я знаю, что это значит: он предвидел, что Кати будет ому изменять, и заранее приготовился к этому, заковав себя в броню разумных доводов. Доводов, почерпнутых  у меня. Узнаю моего славного Тома! Он суров, по он вовсе не бесчувственный чурбан. Вытянувшись рядом с ним и, как и он, неотрывно глядя на дорогу, за которой нам полагалось следить, я испытываю вдруг прилив глубокого  дружеского чувства к нему. Нет, я ни о чем не жалею.  Но мне кажется, нельзя мерить одной меркой то, что я пережил нынче днем, и волнение, которое обуревает меня в эту минуту.
Так как молчание слишком затянулось, я приподнялся на локте.
- Хочешь, я сменю тебя? Можешь идти.
- Нет,- ответил Тома,- ты в Мальвиле нужнее. Погляди,  как получилась стена - такая ли, как ты задумал.
- Ладно,- согласился я.- Но и ты не задерживайся здесь, когда стемнеет. Это бесполезно. На ночь у нас есть землянка.
- Чья сегодня очередь дежурить?
- Пейсу и Колена.
- Хорошо,- сказал Тома.- К ночи вернусь. Лишь одно выдает нашу скованность - мы оба говорим  преувеличенно будничными голосами, как-то даже слишком по-деловому.
- Ну привет,- на прощанье сказал я, и даже непринужденность,  с какой я бросил эти слова, показалась мне наигранной. Да и само слово «привет» - в обычное время я обошелся бы без него. Мы не слишком-то соблюдаем между собой такую вежливость.
Я ускорил шаги, позвонил в колокольчик у палисада, и Пейсу открыл мне опускную дверцу.
- Дело сделано,--сказал он, как только я прополз в отверстие и поднялся на ноги.- Ну, что скажешь? Какова  стена? Погляди, даже если стать сбоку, все равно с какой стороны - у кладбища или у крутизны,- торца ни за что не увидишь. Здорово мы стену замаскировали, а? Ни одного камня не видать - только мешки. Придется Вильмену поплясать.
Он слегка запыхался, и, хотя к вечеру похолодало, по голому его торсу все еще струился пот, а мускулистые руки были чуть согнуты в локтях, точно Пейсу никак но удавалось их выпрямить. Я заметал, что ладони у него побагровели и, несмотря на застарелые мозоли, ободраны в кровь.
- Нет, подумай только,- продолжал он,- управились за день. Никогда бы не поверил. Правда, глыбы были уже обтесаны и работали мы вшестером, вернее, впятером, да еще четыре бабы.
Весь Мальвиль, кроме двух наших старух и Тома, собрался  вокруг стены полюбоваться ею в лучах заката, Кати, стоя на верхней перекладине приставной лестницы, выравнивала верхний ряд мешков с песком. Мы видели ее со спины.
- Ладная бабенка,- вполголоса сказал Пейсу.
- Сестра сложена лучше.
- А все ж таки счастливчик этот Тома,-продолжал Пейсу.- И совсем не гордячка. С каждым словечком перекинется.  Ластится. Непременно тебя поцелует. Иной раз совестно даже. Я заметил в сумерках, как он покраснел.
- Я вот насчет чего, Эмманюэль,- продолжал он.- Завтра нам драться, не ровен час еще убьют, хорошо бы нынче вечером исповедаться. Это я про себя с Коленом говорю.
Он вертел и вертел в своих громадных ручищах висячий  замок от опускной дверцы - он забыл водворить его на место.
- Ну что ж, я подумаю. Но не успел. Прогремел выстрел. Я замер.
- Открывай,- приказал я Пейсу.- Я бегу туда. Это Тома.
- А если не он?
- Открывай живее!
Он вновь поднял деревянный щиток. Проползая под ним, я отрывисто приказал:
- Ни с места!
И побежал с ружьем наперевес. Долгими же были эти сто метров. На втором повороте я замедлил бег, пригнулся  и по рву продвигался уже согнувшись. Посреди дороги я увидел Тома, он стоял неподвижно с ружьем в руках, ко мне спиной. У его ног лежала какая-то фигура в светлой  одежде.
- Тома!
Он обернулся, но так как почти совсем стемнело, я не мог рассмотреть его лица. Я подошел ближе.
Распростертая фигура оказалась женщиной. Я увидел юбку, белую блузку, длинные светлые волосы. В груди женщины зияла рана.
- Это Бебель,- сказал Тома.

ГЛАВА XVI

- Ты уверен? Я разглядел в полутьме, как Тома пожал плечами.
- Я сразу узнал его по описанию Эрве. И по походке тоже. Он думал, что кругом никого нет, и даже не старался  семенить по-японски. Тома замолчал и проглотил слюну.
- И что же?
- Я дал ситу пройти, потом встал, прижался вот к этому  стволу и окликнул: «Бебель»,- совсем негромко окликнул.  Но он обернулся, будто его собака за ногу тяпнула, узелок к животу прижал и запустил туда правую руку. Я приказал: «Руки за голову, Бебель». А он как метнет в меля нож.
- Ты увернулся?
- Сам не знаю. Может, увернулся, а может, Бебеля дерево отвлекло. По привычке. Наверняка он учился мотать  нож в дерево. В общем, нож вошел в ствол, а еще несколько  сантиметров - и сидел бы он у меня в груди. Тут я и выстрелил. Вот нож - значит, мне это не привиделось.
Я прикинул нож на вес и носком ноги задрал юбку Бабеля  до самых трусов. Потом наклон плед и при тусклом свете сумерек стал разглядывать его лицо. Смазливый, тонкие,  правильные черты в рамке длинных светлых волос.
По лицу вполне можно ошибиться. Ну что ж, Бебель, теперь  наконец все твои проблемы решены. Их за тебя решила  смерть. Мы так и похороним тебя в женской одежде.
- Как видно, Вильмен хотел сыграть с нами ту же штуку, что с Ла-Роком,- сказал Тома. Я покачал головой.
- Его нет поблизости. Не то он уже оказался бы здесь. Но все же лучше было Ее мешкать. Придется Бебелю подождать с похоронами. Мы с Тома побежали к Мальвилю. Жаке я оставил сторожить вал.
Все собрались в кухне въездной башни и сгрудились вокруг стола в ярком свете масляной лампы, которую Фальвина принесла из маленького замка. Мы молча переглядывались.  Наши ружья были прислонены к стене позади  нас, а широкие карманы наших джинсов и рабочих комбинезонов  оттопыривались от патронов. Патронташей у нас было всего два - мы отдали их Мьетте и Кати.
Ужин был самый немудрящий: хлеб, масло, ветчина и на выбор молоко или вино.
Тома снова повторил свой рассказ, выслушали его с огромным вниманием, а Кати - просто с восторгом, что меня задело. Недоставало еще, чтобы я ревновал! Я изо всех сил старался подавить в себе ревнивое чувство - оказывается,  это не так-то легко.
Тома кончил; все единодушно решили, что Вильмена и его банды и в самом деле нет поблизости. Иначе, услышав  выстрел и зная, что у Бебеля нет ружья, они напали бы на Тома. Бебелю не было поручено зарезать часового и открыть ворота своим, как в Ла-Роке, он должен был просто разведать обстановку. Как те двое, что явились утром.
Разговоры умолкли, сменившись долгим, тревожным молчанием. Когда ужин подошел к концу, я сказал:
- Если возражений нет, я, когда уберут со стола, начну  причащать.
Все согласились. Промолчали только Тома и Мейсонье. Пока женщины убирали со стола. Пейсу увел меня во двор.
- Послушай,-сказал он тихо,- я хотел бы сначала исповедаться.
- Теперь?
- Ну да. Я всплеснул руками.
Милый мой Пейсу, да я все твои грехи наизусть
- Еще один прибавился,- сказал Пейсу.- И тяжелый.
Молчание. Мне было досадно, что в кромешной тьме я не могу разглядеть его лица. Стояли мы всего метрах в пятнадцати от крепостного вала, и мне не было видно даже ходившего дозором Жаке.
- Тяжелый? - переспросил я.
- Как тебе сказать,-ответил Пейсу.- Довольно-таки.
И снова воцарилось молчание. Мы неторопливо зашагали  в темноте в сторону Родилки.
- Кати?
- Да.
- В мыслях?
- Ну да,- вздохнул Пейсу.
Я оцепил этот вздох. Мы подошли к Родилке. Амаранта,  не видя меня, почуяла мое присутствие и ласково фыркнула. Я подошел ближе, на ощупь нашел большую ее голову и стал гладить. Какая же Амаранта была теплая,  мягкая.
- Она к тебе ластится?
- Да.
- И целует?
- Часто.
- А как целует?
- Как надо,- ответил Пейсу.
- Обвивает руками шею и часто-часто чмокает в лицо?
- Откуда ты знаешь? - изумился Пейсу.
- И прижимается к тебе?
- Какое там прижимается,-сказал Пейсу.-Льнет к тебе, а сама вся так ходуном и ходит.
В эту минуту я отчетливо представил себе, как поступил  бы на моем месте Фюльбер. В сущности, этим совсем недурно руководиться: вообразить себе, как поступил бы в том или ином случае Фюльбер, и делать наоборот. На сей раз это рассуждение привело к следующему.
- Имей в виду, ты у нее не один,- сказал я.
- Как,- удивился Пейсу.- И ты тоже?
- И я тоже.
Еще одно маленькое усилие. Пойдем до конца по пути антифюльберизма.
- Но со мной дело обстоит куда хуже,-продолжал я.
- Куда хуже! - как эхо повторил Пейсу. Я рассказал ему, что произошло, когда я отдыхал днем. Разговаривая, я оперся спиной о перегородку стойла, я Амаранта положила голову мне на плечо. Правой рукой я гладил ее подщечину. И она, всегда такая норовистая, не пыталась меня укусить, а только ласково захватывала губами  мою шею.
- Вот видишь,- сказал я ему,- ты пришел ко мне исповедаться, а вместо этого исповедуюсь я.
- Но ведь я-то не могу дать тебе отпущение грехов,- наметил Пейсу.
- Это неважно,- живо возразил я.- Важно высказать другу то, что тебя мучает, и признать за ним право тебя судить. Молчание.
- Я тебя не сужу,- сказал Пейсу.- На твоем месте я поступил бы так же.
- Ну вот,- сказал я.- Ты покаялся. И я тоже. Я не сказал ему, что он не замедлит оказаться, как он выражается, «на моем месте». При этой мысли я почувствовал  ревность. Ну что ж, буду ревновать, ничего не поделаешь,  и, как Тома, обуздаю свою ревность. Если мы, мальвильцы, хотим жить в согласии, придется нам рано или поздно победить в себе чувство собственности.
- А знаешь,-сказал Пейсу,-насчет тебя и Кати я даже не думал, я считал, у тебя только Эвелина. И так как я молчал, он продолжал:
- Ты пойми. Я ничего плохого в мыслях не держу.
- И правильно делаешь.
- По-моему,- сказал Пейсу,- ты с ней тетешкаешься, вроде как отец с дочкой.
- И этого нет,- сухо отозвался я. Пейсу умолк. Человек по-настоящему деликатный, он был напуган тем, что отважился вступить на такую скользкую  почву. Я взял его под руку, и он тотчас ее напружил, чтобы я мог почувствовать его мощные бицепсы. Славный мой Пейсу1 Эта привычка осталась у него еще со времен Братства.
- Пошли,- сказал я.- Нас, наверно, заждались. Я знаю, Пейсу предпочел бы, чтобы грехи были ему отпущены  по всей форме. Но я старательно этого набегаю. каждый раз, когда, к примеру. Мену требует от меня отпущения  грехов, мне становится не по себе. Но об этом я уже говорил.
Со стола убрали посуду, смахнули крошки и вытерли его досуха. Темное ореховое дерево блестело. У моего прибора  стоял большой стакан вина. А на тарелке лежали кусочки  хлеба - Мену как раз кончала их нарезать. Я машинально  пересчитал кусочки. Двенадцать. Значит, она включила Момо.
Стол во въездной башне гораздо меньше стола в зале ренессансного замка. Все молчат. Мы сидим тесно-тесно, касаясь друг друга локтями. Все мы заметили оплошность Мену, и каждый подумал, что, может быть, завтра за вечерней  трапезой товарищам придется убрать со стола его прибор. Эта мысль придавила нас всех. Не так мысль о смерти, как о том, что ты больше не будешь вместе с другими.
Прежде чем приступить к причастию, я сказал несколько  слов - ни капли риторики и уж тем более никакой елейности. Наоборот, я постарался говорить как можно более  сдержанно. Я не стремился быть витиеватым. Наоборот,  хотел как можно проще выразить то, что думал.
- Мне кажется,- сказал я,- смысл того, что мы, мальвильцы, делаем, состоит в том, что мы хотим выжить, получая пищу от земли и от животных. Люди же, подобные  Вильмену и Бебелю, поступают как раз наоборот - это разрушители. Они не пытаются созидать. Они убивают,  грабят, жгут. Вильмен стремится захватить Мальвиль, чтобы приобрести базу для своих разбойничьих набегов. Если роду человеческому суждено уцелеть, он уцелеет благодаря человеческим ячейкам вроде нашей, благодаря людям, которые стараются восстановить зачатки общества. А такие, как Вильмен и Бебель - это хищники и паразиты.  От них надо избавляться. Но хотя наше дело и правое,-  продолжал я,- это вовсе не значит, что мы победим. И оттого, что я скажу: «Боже, молю тебя, дай нам победу»,  победа к нам не придет.
На лицах кое-кого из моих прихожан я прочел удивление,  и впрямь, было странно слышать такие слова из уст мальвильского аббата. Но я сказал это с умыслом и продолжал:
- Чтобы одержать победу, мы должны быть сверхбдительны.  А также обладать воображением. Вы избрали меня вашим военачальником на случай опасности, но это не избавляет  вас самих от необходимости думать. Если вам придут  в голову какие-нибудь военные хитрости, уловки, тактические  приемы, стратегические маневры, о которых мы не подумали прежде, сообщите мне. И если противник оставит нам время, мы их обсудим.
Я намеревался до конца придерживаться этого бесстрастного  тона, но передумал. Я стоял опершись руками о стол и оглядывал моих товарищей. Они сидели так тесно,  что казались спаянными. Словно составляли единое тело. Лица у них были напряженные и встревоженные, и все же, подумал я, мы счастливы оттого, что мы вместе, и мне захотелось выразить эту поразившую меня мысль.
- Вы знаете нашу поговорку: «Все за одного, один за всех».- Я произнес ее сначала на местном наречии, потом,  ради Тома, повторил по-французски. Нам в Мальвиле  в этом смысле повезло. Думаю, я не ошибусь, если скажу: мы настолько привязаны друг к другу, что вряд ли хоть один из нас захочет выжить, если остальные погибнут.  Вот почему я и молю бога, чтобы после победы все мы вновь оказались в Мальвиле целые и невредимые.
Я освятил хлеб и вино. Стакан, из которого я пригубил, пошел по кругу, как и тарелка с хлебом. Обряд совершался в полном молчании. А я думал о том, как велика пропасть между произнесенными мной словами и глубоким волнением,  которое меня охватило. Но, как видно, мое волнение все-таки передалось остальным. Я угадывал это по их серьезным взглядам, по их медлительным жестам. В своей краткой речи я сознательно сделал упор на будущности человечества, чтобы даже такие закоренелые безбожники, как Мейсонье и Тома, могли приобщиться к общей надежде.  В конце концов, чтобы ощущать божественное начало,  вовсе не обязательно верить в бога. Божественное начало можно даже определить как узы, объединяющие нас, мальвильцев. Мейсонье заморгал, пригубляя вино, и, когда я наклонился к нему, чтобы спросить, что он об этом думает, он сказал мне с обычной своей вдумчивостью: «Это канун нашего боевого крещения».
Я не стал бы употреблять этих слов - они кажутся мне слишком выспренними,- но в общем-то Мейсонье прав. Настоящий священник непременно упомянул бы о «внутренней сосредоточенности». Выражение хорошее, хоть и избитое. Смысл его можно представить себе почти зримо: ты был рассеян, а теперь углубился в себя, отрешился  от внешней суеты. Взять хотя бы Кати - уж на что разбитная, а сейчас и думать забыла о тех радостях, что может дать ей собственное тело и тело мужчины. Она просто думает, и все. И так как ей это непривычно, вид у нее немного усталый.
Единые чувства объединяют всех собравшихся вокруг стола: сознание важности происходящего и тревога за других.  И мужество. А мужество это в первую очередь состоит  в том, чтобы молча смотреть в лицо нашей сегодняшней гостье. Ни у кого пет охоты называть ее по имени, но она здесь, среди нас.
Тома, раскрасневшийся было во время рассказа, теперь  слегка побледнел. Убийство Бебеля его потрясло. А может, он думает о том, что, отклонись нож всего на несколько сантиметров в сторону, его, Тома, не было бы сейчас за столом, где сидим мы, уязвимые, смертные, вся сила которых - в нашей дружбе.
Как только Мену причастилась, я послал ее на вал за Жаке. Она была удивлена - ведь не ей те сменять его на посту. Однако Мену повиновалась, и, едва она вышла, я попросил Тома, который в эту минуту держал в руках тарелку,  взять себе лишний кусок хлеба. И еще я попросил его, как только Жаке придет, заменить его на посту.
По окончании обряда было решено, что те, кто не будет  участвовать в сражении, то есть Фальвина, Эвелина и Мену, переночуют во втором этаже маленького замка, а все мы останемся во въездной башне. Кроватей всего пять, но нам больше и не нужно: Колен и Пейсу, как только совсем  стемнеет, пойдут дежурить в землянку, а на валу, на мой взгляд, довольно и одного часового. Эвелина была очень огорчена тем, что ей придется расстаться со мной, однако повиновалась без возражений.
Разошлись быстро, в полном порядке, почти бесшумно -  двое мужчин в землянку, нестроевые - в маленький замок. Когда нас осталось пятеро: Мьетта, Кати, Жаке, Мейсонье и я (Тома уже поднялся на вал), я расписал на листке бумаги порядок смены караула и положил листок  под лампу, убавив в ней огонь. Себе я оставил дежурство  с четырех утра и приказал, чтобы при каждой смене часовых тот, кто сменится с поста, будил меня. Мне это было несладко, но я считал, что так часовой не задремлет. Жаке я попросил принести мне тюфяк и улегся в углу на кухне. Четверо остальных разошлись по двум этажам башни,  и каждый лег одетым, положив ружье в изголовье кровати.
Что до меня, то я плохо спал эту ночь, а может, мне казалось, что я плохо сплю, а это, в общем, одно и то же, Меня преследовали кошмары вроде того, дневного, о Кобеле.  Я защищался от врагов, и приклад моего ружья проходил  сквозь их черепа, не причиняя вреда. Мне чудилось, по крайней мере вначале, что я лучше отдыхаю, когда не сплю, но в минуты бодрствования я вспоминал, какие серьезные промахи я допустил: на случай всеобщей тревоги  не указал каждому его место на валу или во въездной  башне. И не поставил конкретной задачи.
И еще одного я не предусмотрел: как установить связь между землянкой у «Семи Буков» и крепостным валом. Ведь было совершенно необходимо, чтобы часовые в землянке,  завидев приближение неприятеля к палисаду, могли  предупредить нас, дав сигнал, понятный только нам, а не врагу,- таким образом мы выиграли бы драгоценные секунды, успев расставить наших бойцов по местам.
Всю вторую половину ночи я бился над решением этой задачи, но так ни к чему и не пришел. Чтет это вторая половина ночи, я знал потому, что сначала меня, как было приказано, разбудила Мьетта в конце своего дежурства, а потом Мейсонье по окончании своего, и все это время я строил нелепые планы - например, протянуть проволоку на кольцах от землянки до крепостного вала. Как видно, я все-таки вздремнул и даже видел сны, потому что нелепица  продолжалась. Сначала я вдруг сообразил, что проще всего прибегнуть к радиопередатчику, но тут же с огорчением  вспомнил, что у меня его нет, да никогда и не было.
Наконец я, видно, все-таки заснул, потому что вздрогнул,  когда Кати, склонившись ко мне, потрясла меня за плечи и, шепнув, что настала моя очередь, легонько укусила  меня за ухо.
Кати оставила открытой одну из бойниц в крепостной стене, и кто-то, должно быть Мейсонье, притащил сюда скамеечку. Это оказалось очень кстати, потому что бойницы  расположены слишком низко и стоя наблюдать неудобно.  Я несколько раз подряд глубоко вздохнул, воздух был упоительно свеж, и после беспокойной ночи меня вдруг охватило удивительное ощущение молодости и силы. Я был уверен, что Вильмен нападет напас. Мы убили его Кобеля - он захочет нам отплатить. Но я не был уверен,
что он пойдет на приступ, не попытавшись еще раз прощупать  наши позиции. Узнав от Эрве о существовании палисада,  он наверняка встревожился и ломает себе голову над тем, что за ним скрывается. Если я правильно раскусил  этого вояку, честь велит ему отомстить за Бебеля, но профессиональное чутье подсказывает - не нападать вслепую.
Ночной мрак рассеивался медленно, я с трудом различал  в сорока метрах палисад, тем более что старое дерево,  пошедшее на его изготовление, почти сливалось с окружающим. Глаза быстро уставали от бесплодных усилий,  я то и дело проводил левой рукой по векам и досадливо  жмурился.
Так как меня клонило в сон, я встал и прошелся по валу, бормоча вполголоса басни Лафонтена, которые помнил  наизусть. Зевнул. Снова сел. Небо со стороны «Семи Буков» осветила вспышка. Я удивился: погода стояла не  грозовая, и только через две-три секунды сообразил, что Пейсу и Колен подают мне из землянки сигнал факелом. И в то же мгновение два раза прозвонил колокольчик у палисада.
Я выпрямился, сердце колотилось о ребра, в висках стучало, ладони вспотели. Идти к воротам иди нет? Может,  это хитрость? Уловка Вильмена? Может, он выстрелит  из базуки в ту самую минуту, когда я открою смотровое  окошко?
Мейсонье с ружьем в руках вырос в дверях въездной башни. Он посмотрел на меня, я прочел в его взгляде, что он ждет от меня немедленных действий, и это вернуло мне хладнокровие.
- Наши проснулись? - тихо спросил я.
- Да.
- Созови всех.
Звать никого не пришлось. Я заметил, что все в сборе -  и явились на звон колокольчика с оружием в руках. Меня порадовало их молчаливое спокойствие и быстрота, с какой они явились. Я шепотом приказал:
- Мьетта и Кати - к амбразурам въездной башни. Мейсонье, Тома и Жаке - к бойницам на валу. Стрелять по приказу Мейсонье. Жаке, откроешь ворота въездной башни и запрешь их за мной.
- Ты пойдешь один? - спросил Мейсонье.
- Да,- отрезал я.
Он промолчал. Я помог Жаке бесшумно отпереть ворота.  Мейсонье тронул меня за плечо. В полумраке он протянул  мне какой-то предмет, я взял его - это оказался ключ от висячего замка опускной дверцы. Он посмотрел на меня. Если бы он осмелился, он предложил бы пойти вместо меня.
- Осторожней, Жаке.
Несмотря на обильную смазку, петли ворот каждый раз начинали скрипеть, как только створка отклонялась больше  чем на сорок пять градусов. Поэтому я еле приоткрыл ее и, втянув живот, протиснулся в щель.
Хотя ночь была прохладная, по моему лицу струился пот. Я перешел мостик, прошел между стеной и рвом, потом  остановился и разулся. В одних носках я неторопливо преодолел расстояние до палисада и, чем ближе я к нему подходил, тем бесшумнее старался дышать. В последнюю минуту, вместо того чтобы открыть смотровое окошко, я затаив дыхание выглянул в запасной глазок, оборудованный  Коленом. За оградой стоял Эрве и другой парень, поменьше  ростом. И больше никого. Я открыл смотровое окошко.
- Эрве!
- Я!
- Кто с тобой?
- Морис.
- Прекрасно! Слушайте меня. Я открою дверцу. Сначала  вы передадите мне ваши винтовки. Потом войдет Эрве - один. Повторяю: один. Морис подождет.
- Ладно,- ответил Эрве.
Я снял с дверцы замок, приподнял ее и закрепил. В отверстие  медленно вползли винтовки. Я коротко приказал:
- Втолкните винтовки подальше. Стволом вперед. Еще глубже.
Они повиновались, я опустил деревянный щиток. Потом  открыл затворы обеих винтовок. Ни в стволах, ни в магазинных  коробках патронов не оказалось. Я прислонил обе винтовки к ограде, а сам взял в руки «спрингфилд», висевший у меня за плечом.
После этого я впустил Эрве, запер дверцу, проводил Эрве до ворот въездной башни и, только когда за ним закрылись  ворота, вернулся за его спутником.
До этого утра я как-то не отдавал себе ясного отчета, как можно использовать нашу зону ПКО. А по сути дела, ей полагалось выполнять роль шлюза. Благодаря ей мы могли впускать посетителей по одному, предварительно их обезоружив. Вернувшись с Морисом во въездную башню, я взял листок бумаги, на котором с вечера записал порядок  смены караула, и на оборотной стороне карандашом, еще даже не допросив Эрве, стал расписывать очередные смены.
Пока я писал, появились Мену, Фальвина и Эвелина. Первая тотчас стала разжигать огонь и сухо приказала второй, которая была не прочь позамешкаться, идти доить коров. Эвелина же прижалась всем телом к моему левому боку и, так как я не стал протестовать, взяла мою левую руку, обвила ею свою талию и крепко стиснула мой большой  палец. Так она и стояла, смиренно, не шевелясь, глядя,  как я пишу, и, видимо, опасаясь, что я прогоню ее, если она вздумает злоупотреблять своим выигрышным положением.  Когда, подыскивая нужное слово, я поднимал глаза  от бумаги, я всякий раз замечал, что пришельцы с интересом  разглядывают Мьетту и Кати. Причем, покосившись  на Кати, я убедился, что интерес этот взаимный. Вид у Кати был весьма воинственный, она стояла, эффектно опершись левой рукой на ствол своего ружья и большим пальцем правой руки поддев патронташ. Она даже повиливала  бедрами, бесстыдно уставившись на Эрве.
В сборе были еще не все. Пейсу и Колеи дежурили в землянке у «Семи Буков», а Жаке на валу. Я отметил, что Тома не глядит на Кати, да и сел он на другом конце стола. Мейсонье, стоя у меня за спиной, через мое плечо читал, что я пишу. Этим он давал понять присутствующим, что, мол, не зря назначен моим заместителем.
Едва я покончил с писаниной, Мену тут же погасила масляную лампу, и я приступил к допросу Эрве.
Он сообщил весьма интересные сведения. Вчера вечером  на рекогносцировку Мальвиля Бебель явился не один. С ним был еще ветеран. Оба выехали из Ла-Рока на велосипедах.  Но Бебель спрятал свой велосипед метрах в двухстах  от Мальвиля, а своему спутнику приказал ни при каких  обстоятельствах не вмешиваться. Тот спрятался, услышал  выстрел, увидел, как упал Бебель, и спешно вернулся в Ла-Рок. Вильмен тотчас объявил, что мальвильцы-де убили двух его «парней» и он «расквитается» с Мальвилем. Но сперва, чтобы «обеспечить себе тыл», а может, желая стереть память о неудаче, он выслал ночью отряд в Курсежак: шестерых солдат под командованием братьев  Фейрак. На беду, в то самое утро ветеран, которого вместе  с Морисом послали на разведку в Курсежак, украл там двух кур. Парни из Курсездака сторожили ферму: завидев  отряд, они открыли огонь и убили Даниэля Фейрака. Разъяренный Жан Фейрак приказал взять ферму приступом  и вырезал всех.
- Что значит «всех»?
- Двух мужчин, старика со старухой, женщину и грудного младенца. Молчание. Мы переглянулись.
- И что же сказал Вильмен, узнав про-этот подвиг?- спросил я после паузы.
- «Правильно сделали. Так и надо. Убьют у тебя солдата -  вырезай всю деревню».
Снова воцарилось молчание. Я сделал знак Эрве продолжать.  Он откашлялся, прочищая горло.
Вильмен хотел сразу после Курсежака напасть на Мальвиль. Но ветераны были против. И Жан Фейрак тоже - Мальвиль голыми руками не возьмешь, сначала надо разведать обстановку. - Это Жан Фейрак сказал?
- Он.
Мне даже стало тошно от омерзения. «Вырезать деревню» -  извольте, ведь тут никакого риска. А Мальвиль - нет, Мальвиль дело другое, тут эти молодчики призадумались.  И вот доказательство: когда Вильмен вызвал добровольцов, чтобы идти в разведку, среди ветеранов охотников  не нашлось. Оттого-то Эрве и Морис легко добились, чтобы послали их двоих.
- А что сказал Вильмен?
- «Если эти болваны вернутся живыми, станут ветеранами.  А если их подстрелят - что ж, пойдем на приступ».
- А как ветераны?
- Не слишком обрадовались.
- И все же, если Вильмен даст приказ атаковать, пойдут они в атаку?
- Да, пойдут. Пока еще его боятся.
- Что значит «пока еще»?
- Ну в общем, стали бояться меньше со вчерашнего вечера.
- После смерти Бебеля?
- Кобеля и Даниэля Фейрака. Лагерь головорезов ослабел. Так по крайней мере я считаю. И, сдается мне, спирав.
- Если Вильмена убьют,- допытывался я, - кто может  ого заменить?
- Жан Фейрак.
- А если убьют Фейрака?
- Тогда некому.
- И банда распадется?
- Пожалуй, да.
Утренний завтрак был подан. От чашек, расставленных на полированном ореховом столе, шел пар. Какая мирная картина! А в нескольких километрах от нас во дворе фермы  лежали шесть трупов, один из них совсем крошечный. Нас пробирает ледяной ужас, мы потрясены. Какую же все-таки зловещую власть имеет над человеком жестокость,  если она вызывает у нас такие чувства. С лихвой хватило бы одного презрения. Ведь эта бойня поражает нe только своим садизмом, но еще больше бессмысленностью.  Люди остервенело ведут борьбу против человеческой  жизни, уничтожают себе подобных.
Я пододвинул к себе свою чашку. Мне не хотелось думать  о Курсежаке. Надо было думать о предстоящей битве.  Мы ели в молчании, и молчание это нарушала лишь неумолкающая болтовня Фальвины, вернувшейся мосле дойки. Правда, Фальвина не слышала рассказа о бойне и не могла попасть в лад нашему настроению. Но в это утро она была еще надоедливей, чем всегда. В хорошие минуты Мену сравнивала Фальвинино пустомельство с жерновами. с водопадом, с пилой, а в дурные - с поносом. После того, что мы узнали, наши мысли были заняты одним - знакомой  нам всем маленькой фермой, и мы ели свой завтрак в полном молчании. Неиссякаемая, ни к кону в частности не обращенная трескотня Фальвины усугублялась этим общим молчанием, и казалось, она никогда не затихнет, тем более что никто ей не отвечал. Это был посторонний для нашего спаянного круга шум, он шел как бы извне: не то струйки воды, стекающие с крыши на мостовую, не то бетономешалка, вроде той, что когда-то работала в Мальжаке, не то ленточная пила. И хотя этот речевой поток  состоял из слов, неважно каких, французский или на местном диалекте, в нем, по сути, не было ничего человеческого:  уж какое тут общение, совсем наоборот, он никому не был нужен, все были к нему глухи, и, всеми отвергнутый,  он извергался впустую. Под конец, измученный,  как видно, минувшей ночью и весь уже мыслями в будущей, я не выдержал и сказал, рискуя дать дополнительное  оружие в руки Мену:
- Да уймись же наконец, Фальвина! Ты мне мешаешь думать.
Ну конечно. Сразу же в слезы! Не один поток, так другой.  Добро бы еще этот не производил шума! Так нет же: охи, вздохи, рыданья, сморканья! Я не видел Фальвину, я сидел к ней спиной. Но я ее слышал. Эти стенания были еще похуже ее неиссякаемых речей. Тем более что теперь вдобавок начала брюзжать Мену - слов я разобрать не могу, но Фальвина их слышит наверняка, и они, должно быть, бередят ее рану, щедро посыпая ее солью. Если так будет продолжаться, в дело встрянет Кати. И не потому, что она так уж обожает бабку. Она сама не упустит случая ее клюнуть. Но бабка есть бабка. Тут уж, как говорится,  узы крови не позволяют: нельзя, чтобы ее ощипывали  на глазах у Кати, а та не пустила бы в ход свой клюв и коготки для ее защиты. Кати любит эти схватки. Она проворная,  безжалостная и больно клюется, «даром, что еще молодая». Но я и сам хорош-бросить камень в этот курятник!  Какое поднялось кудахтанье: перья летят, крылья хлопают, кровь брызжет! А я-то мечтал водворить тишину!  Спасибо тебе, Мьетта, что ты немая! И спасибо тебе, Эвелина, что по молодости лет ты еще меня побаиваешься (со временем это пройдет) и молчишь, когда я мечу громы  и молнии.
Надо было Припять неотложные меры. Я в зародыше подавил неминуемый ответный выпад Кати.
- Кати, кончила завтракать?
- Да.
- А ты, Фальвина?
- Ну да, Эмманюэль, ты же сам видишь, кончила. Она не Кати, одного слова для ответа ей мало, ей нужно  восемь.
- Отправляйтесь обе чистить конюшни. У Жаке сегодня  утром будут другие дела.
Кати повиновалась тотчас. Она держала слово, данное накануне: заправский солдат.
- А посуда? - желая подчеркнуть свою добросовестность,  спросила Фальвина.
- Посуду вымоют Мену и Мьетта.
- И я,- добавила Эвелина.
- Посуды-то больно много,- упорствовала Фальвина с наигранной самоотверженностью.
- Ступай же ты, в конце концов,- взорвалась Мену.- Без тебя управятся!
- Да иди же, бабуля,-взорвалась в свою очередь и Кати.
И умчалась, тоненькая, быстрая, увлекая за собой оплывшую квашню, а та вперевалку потащилась за ней на своих жирных ножищах.
Мену придется перемыть гору посуды, этой ценой она осталась единовластной хозяйкой кухни. Но для нее цена не такая уж дорогая, что она и высказала без обиняков в последнем всплеске воркотни, достаточно долгом и внятном,  чтобы отметить свою победу, но, однако же, не чересчур,  чтобы не навлечь моего гнева, который лишил бы ее выигранного преимущества. Воркотня, постепенно затихая,  становится вовсе неразборчивой, потом наступает молчание, и я могу наконец сосредоточиться.
Теперь предстоящая битва будет но такой уж неравной.  Вильмен потерял троих ветеранов, а два новобранца перешли на нашу сторону. В его банде, еще позавчера насчитывавшей  семнадцать человек, осталось всего двенадцать.  Я со своей стороны располагал теперь десятью бойцами,  включая Мориса и Эрве. И наш арсенал пополнился тремя винтовками образца 36-го года.
Если верить Эрве, авторитет Вильмена пошатнулся. Боевой дух банды, потерявшей троих убитыми, поколеблен.  И будет сломлен окончательно, когда, недосчитавшись  Эрве и Мориса, они вообразят, что их тоже убили. Мне предстояло разрешить три задачи:
1. Разработать такой план битвы, при котором были бы максимально использованы преимущества местности.
2. Изобрести маневр, который по возможности еще больше деморализовал бы противника.
3. Если противник отступит, помешать ему вернуться  в Ла-Рок и повести против нас войну, устраивая засады.
Последний пункт казался мне особенно важным. После того как я отослал Фальвину и Кати в конюшню,  в кухне въездной башни все время происходило какое-те движение: ушел Тома сторожить дорогу в Ла-Рок, привел Жаке позавтракать, Мейсонье отправился за Коленом и Пейсу, привел их и снова ушел с Эрве хоронить Бебеля.
Ухода Эрве я как раз и ждал, чтобы допросить Мориса. Мне хотелось провести этот допрос в отсутствие Эрве, чтобы  удостовериться, в какой мере рассказ его товарища совпадает  с его собственным.
В Морисе текла азиатская кровь. Хотя в нем всего на два-три сантиметра больше, чем в Колене, он казался намного  выше, так как был строен, с узкими бедрами и тонкой  талией. Зато в плечах он был довольно широк (хотя и тонок в кости), и это придавало его фигуре изящество египетских барельефов. Кожа у него была янтарного оттенка.  Черные, как вороново крыло, прямые волосы, подстриженные  под Жанну д'Арк, обрамляли тонкое серьезное лицо, которое лишь изредка освещалось неизменно вежливой улыбкой. Вообще вежлив он был до кончиков когтей. Казалось, при всем его желании ему все равно ни удалось бы быть грубым.
Он рассказал мне, что его отец, француз, был женат на вьетнамке, уроженке Сент-Ливрад в департаменте Ло и Гаронны. Отец был управляющим небольшой фабрики неподалеку от Фюмеля, и Эрве приехал к Морису погостить  на Пасху, когда взорвалась бомба. С этого момента рассказ Мориса слово в слово совпадал с рассказом Эрве, как ни старался я уличить его в противоречиях. С той лишь разницей, что Морису, по-моему, глубже врезалось в память убийство его друга Репе и он еще сильнее ненавидел  Вильмена. Прямо он об этом не говорил. Но когда он рассказывал об убийстве Репе, его раскосые агатовые глаза сузились в щелки и выражение их сделалось жестким.  Он мне понравился, как и Эрве. И даже, пожалуй, больше. Эрве словоохотливый, живой и склонен к актерству.  Морис не такой блестящий, зато в нем чувствуется человек твердого закала. Я обернулся к Пейсу.
- Пейсу, я хочу поручить тебе кое-какую работу, только сначала кончи свой завтрак.
- Валяй.
- У нас на складе есть кольца. Хорошо бы тебе с Морисом  вмуровать их в стену подвала. Я думаю на время боя привязать там бычка, коров и Красотку. И еще я хотел  бы, чтобы ты оборудовал временное стойло для Аделаиды.
- Привязать одну Красотку?--спросил Пейсу.- А другие лошади как же?
- Они останутся в Родилке, они могут нам понадобиться.  Когда справишься, скажешь мне, и мы псе натаскаем  сена из Родилки в подвал.
Пейсу с тревогой поднял на меня глаза - они блеснули  из-за краев чашки, куда он уткнулся носом.
- Думаешь, нам придется отдать внешний двор?
- Ничего я не думаю, просто принимаю меры предосторожности. Я поднялся с места.
- Мену, брось-ка на минутку посуду, ты мне пунша. Она тотчас взяла тряпку у Мьетты, вытерла узловатые руин и пошла за мной. Она не отставала от меня, хотя, пока я делал шаг, ей приходилось делать два, и я привел ее в башенку над мостом, где помещалось подъемное устройство.
- Скажи, Мену, если понадобится, сможешь справиться  с этой штуковиной одна? Или дать тебе в помощь Фальвину?
- Обойдусь и без этой бочки,- отрезала Мену. Я показал ей, как надо действовать. И после двух-трех попыток, напрягшись всем своим крохотным сухоньким тельцем и стиснув зубы, она повернула ворот. Впервые с того самого дня, кануна Пасхи, когда мы с мсье Пола спорили о муниципальных выборах 77-го года, я пустил лебедку в ход. Глухой скрежет толстых, хорошо смазанных  цепей с необычайной остротой вдруг перенес меня в прошлое. Ладно, сейчас не время вспоминать и предаваться  грусти.
Когда, подняв мост. Мену стала вновь его опускать я посоветовал ей придерживать ворот: тогда настил моста мягко ляжет на каменный парапет. Из маленького квадратного  оконца я увидел, что Пейсу и Колеи вышли из въездной башни и смотрят в пашу сторону. Как видно. скрежет цепей и в них тоже пробудил воспоминания.
- Вот твое место во время боя, Мену. Как только бой разорется, станешь здесь и будешь ждать. Если нам придется  плохо и мы отступим во внутренний двор, поднимешь  мост. Хочешь попробовать еще раз? Не спутаешь?
- Не такая уж я бестолочь,- ответила Мену. И вдруг глаза ее наполнились слезами. Я был потрясен.  Не так-то легко довести Мену до слез.
- Что ты, Мену?
- Отстань,- сказала она сдвинь стиснутые зубы. Она глядела не на меня, а прямо перед собой. И стояли прямая, неподвижная, вскинув голову. Слезы струились по ее загорелому лицу (только лоб у Мену был белый, потому  что летом она носила большую соломенную шляпу). Несгибаемая, суровая, она стояла рядом со мной, сжимая рукоятки ворота, словно штурвал корабля во время бури. Это Момо орудовал ими в тот день, когда нам нанес визит Пола. Момо весь так и сиял и даже приплясывал от радости.  Я вдруг сразу увидел его, и она его видела - и плакала,  стоя у ворота, стиснув челюсти и не разжимая рук. Она не хныкала. Не жалела себя. Миг, и все пройдет. Она одолеет бурю, справится со шквалом. Я повернулся к ней спиной, чтобы не стеснять, и стал глядеть в оконце. Но краем глаза я видел маленькую неукротимую фигурку с поднятой головой - Мену плакала совершенно беззвучно, широко открыв глаза. Она отражалась в стекле распахнутого  оконца, и больше всего меня поразили ее кулаки, все сильнее сжимавшие рукоятки ворота, как сели бы мало-помалу к Мену возвращалась вся ее жизненная энергия.
Я оставил ее в одиночестве. Думаю, этого ей и хотелось.  Торопливым шагом я направился в допиши и поднялся  к себе в спальню. В ящике письменного стола, куда я уже давно не заглядывал, я нашел то, что искал: два фломастера, черный и красный. А также то, чего не искал - большой полицейский свисток, который в безумном  порыве щедрости я подарил Пейсу в тот день, когда мы его здорово вздули, чтобы отбить раз навсегда охоту лезть в главари Братства. Свисток снова оказался у меня лишь потому, что, пользуясь добротой Пейсу, я на другой же день уговорил друга продать его мне по сходной цене. Даже и теперь я с удовольствием вертел его в руках. Свисток  был чудо как хорош. Хромированный металл не потускнел  с годами, и из него по-прежнему можно было извлечь  пронзительную трель, разносившуюся по всей округе.  Я сунул свисток в нагрудный карман рубашки и, по пожалев четверти большого листа ватмана, принялся на работу.
Я проработал всего минут пять, когда в дверь постучали.  Это была Кати.
- Садись, Кати,- предложил я, не поднимая головы.
Мой стол стоял торцом к стене, против окна, так что Кати пришлось обогнуть его и сесть лицом ко мне, спиной к свету. Проходя мимо, она, как бы по рассеянности, потрепала  меня левой рукой по затылку и шее. И одновременно  бросила взгляд на мою работу! Я старался не показывать  виду, как волнует меня ее присутствие здесь, в моей спальне. Но ее не проведешь. Она уселась на краешек  стула, выпятив живот, и настойчиво глядит на меня, полузакрыв глаза и приоткрыв губы в улыбке.
- Конюшни убраны, Кати?
- Да, я даже успела душ принять. Полагаю, это сказано не без умысла. Но я по-прежнему не отрываю глаз от бумаги. Имеющий уши оглох.
- Ты хотела со мной поговорить? - спрашиваю я немного  погодя.
- Ну да,- отвечает она со вздохом.
- О чем же?
- О Вильмене. Я тут кое-что надумала. А ты сам говорил,  если кто что надумает,- добавляет она,- пусть приходит к тебе.
- Верно.
- Ну вот я и надумала,- скромно говорит она.
- Слушаю,- отвечаю я, не отрывая глаз от работы. Молчание.
- Я не хочу тебе мешать,- говорит она,- я вижу, ты очень занят. А правда, как красиво ты пишешь! - продолжает  она, пытаясь прочесть вверх ногами крупные печатные  буквы, которые я вывожу фломастером.-Что это будет,  Эмманюэль? Объявление?
- Воззвание к Вильмену и его отряду.
- А что написано в воззвании?
- Кое-что весьма неприятное для Вильмена и более приятное для его отряда. Если угодно,- продолжал попытаюсь  использовать упадок духа в отряде и отколоть подчиненных от главаря.
- Думаешь, удастся?
- Если дела обернутся плохо для них - думаю. да. А если наоборот, тогда нет. Но так или иначе, мне это не дорого обойдется - клочок бумаги.
В дверь постучали. Я, не оборачиваясь, крикнул: «Войдите!» -  и продолжая писать. Но заметил, что Кати выпрямилась  на стуле, и, так как молчание затягивалось, оглянулся посмотреть, кто вошел. Оказывается, Эвелина.
Я нахмурился.
- Чего тебе надо?
- Мейсонье похоронил Бебеля, я пришла тебе сообщить.
- Это Мейсонье тебя послал?
- Нет.
- Ты же вызвалась мыть посуду?
- Да.
- Кончила работу?
- Нет.
- Тогда иди доканчивай. Если берутся за дело, его не бросают на полдороге, какая ни придет в голову фантазия.
- Иду,- сказала она, не двигаясь с места и уставившись  на меня своими голубыми глазищами.
В другое время я отругал бы ее за эту нерасторопность. Но мне не хотелось унижать ее при Кати.
- Ну так что же?-спросил я, пожалуй, даже ласково. Ласкового тона она не выдержала.
- Иду,- сказала она со слезами в голосе в закрыла за собой дверь.
- Эвелина! Она возвратилась.
- Скажи Мейсонье, что он мне нужен. И немедленно. Она одарила меня лучезарной улыбкой и закрыла дверь. Одним ударом я убил сразу трех зайцев: во-первых, мне и в самом деле нужен Мейсонье. Во-вторых, я успокоил  Эвелину. И в-третьих, я выпроваживал Кати - оставаться  с нею наедине было небезопасно. Впрочем, сказать по правде, отнюдь не страх преобладал во мне в эту минуту -  но всему свое место.
Кати развалилась на стуле. Впрочем, я на нее не глядел,  во всяком случае, не глядел ей в лицо. Я вновь принялся  за работу. Хорошо еще, что мне приходилось только переписывать текст. Я заранее набросал черновик на клочке  бумаги. Вдруг Кати тихонько засмеялась.
- Видал, как она примчалась. Да она просто с ума по тебе сходит.
- Это-взаимно,-сухо отозвался я, подняв голову. Она смотрела на меня с улыбкой, а я готов был на стопку  лезть.
- В таком случае, не пойму,- начала она,- что тебе...
- В таком случае, скажи лучше, что ты намеревалась мне сообщить?
Ода вздохнула, заерзала на стуле, почесала ногу. Словом,  была чрезвычайно разочарована, что нельзя поговорить  на увлекательную тему - о моих отношениях с Эвелиной.
- Ладно,-заявила она.-Допустим, Вильмен на нас нападет. Ты сам говорил, он напорется на западню.- При этих словах она засмеялась, чему - неизвестно.- Тогда  он вернется в Ла-Рок и начнет устраивать против нас засады, и это тебя беспокоит.
- Мало сказать: беспокоит. Это будет катастрофа. Он может причинить нам много бед.
- Ну что ж,- продолжала она,- значит, когда он станет  отступать, надо помешать ему добраться до Ла-Рок»,
-надо за ним погнаться.
- Он же нас намного опередит. Она с торжеством посмотрела на меня.
- Да, но ведь у нас лошади есть! Я буквально ошалел. Значит, это был не просто предлог:  ей и вправду пришла в голову мысль. А я, который всю свою жизнь провозился с лошадьми, я об этом и не подумал. В моем сознании война и искусство верховой езды никак не связывались между собой. А впрочем, нет. Однажды, один-единственный раз, я мысленно связал эти два понятия, когда убеждал своих товарищей уступить Фюльберу корову в обмен на двух кобыл. Но это был только  лишний довод в споре, и все. У меня было огромнейшее преимущество перед Вильменом - кавалерия, а я и не догадывался  ею воспользоваться! Я выпрямился на стуле:
- Кати, ты гений!
Она вспыхнула, и по тому, как она просияла, как полуоткрылись ее губы и детской радостью загорелись глаза,  я понял, до чего тяжела была ей мысль, что я ее не уважаю.
Я задумался. Я не стал говорить Кати, что ее идею еще надо взвесить - не можем же мы скакать за бандой Вяльмена прямо по дороге, грохоча копытами. Враги услышат,  что мы скачем, залягут на первом же повороте и перебьют  нас как мух.
- Молодец, Кати,- сказал я.- Молодчина! Я все обдумаю,  а пока никому ни слова.
- Само собой,- горделиво отозвалась она. И, вступив на непривычный для нее путь обременительной добродетели,  сумела проявить еще и деликатность: - Ладно, я вижу, ты занят, не буду тебе мешать, ухожу.
Тут я встал, что было довольно-таки неосмотрительно с моей стороны: она мгновенно оказалась по эту сторону стола и, повиснув у меня на шее, обхватила меня руками. Прав был Пейсу - льнет к тебе, а сама вся так ходуном и ходит.
В дверь постучали, я, не подумав, крикнул: «Войдите!» Это был Мейсонье. Забавно, однако, вышло: покраснел и моргает он, а я смущен, что поставил его в неловкое положение.
Дверь за Кати захлопнулась, по Мейсонье не позволил себе ничего: ни хмыкнул, как хмыкнул бы Пейсу, ни ухмыльнулся, как ухмыльнулся бы Колен.
- Садись,- сказал я.- Подожди минутку. Он занял стул, еще теплый после Кати. Сидя совершенно  прямо, он молчал и не шевелился. Как просто иметь дело с мужчинами. Я закончил свое воззвание куда лучше  и быстрее, чем начал.
- Посмотри,- сказал я, протягивая ему листок.- Что ты на это скажешь? Он прочел вслух:
ПРИХОД МАЛЬВИЛЯ и ЛА-РОКА.
Нижепоименованные преступники осуждены на смерть: Вильмен, главарь банды, объявленный вне закона; Жак Фейрак, палач Курсежака. Для остальных, если они по первому требованию сложат  оружие, мы ограничим кару изгнанием из наших краев с недельным запасом продовольствия. Эмманюэль Конт, аббат Мальвиля.
Прочитав воззвание вслух, Мейсонье перечитал его еще и про себя. Я смотрел на его длинное лицо, на продольные  морщины, избороздившие его щеки. «Добросовестность» -  вот что было запечатлено в каждой черте Мейсонье.  Он был активным деятелем коммунистической партии,  но с таким же успехом мог быть прекрасным священником  пли врачом. А при его рвении к работе, при его внимании  к мелочам был бы и отличным администратором. Как жаль, что он не успел стать мэром Мальжака! Уверен,  что он и теперь иногда об этом сожалеет.
- Ну что ты скажешь?
- Психологическая война,-сдержанно ответил он.
Это пока еще только констатация факта. Оценка последует  позже. Мейсонье снова погрузился в раздумье. Пусть поразмыслит. Я знаю, он тугодум, но плоды его размышлений стоят того, чтобы подождать.
- На мой взгляд,- снова заговорил он,- подействует это лишь в том случае, если Вильмен и Фейрак будут убиты.  Тогда, и впрямь, оставшись без командиров, остальные,  может быть, предпочтут спасти свою шкуру, а не воевать.
В разговоре с Кати я сказал: «Если дела обернутся плохо для них». Мейсонье выразился куда более точно: «Если Вильмен и Фейрак будут убиты». И Мейсонье прав. Этот оттенок весьма важен. Надо будет попомнить о пен, когда во время боя я отдам приказ стрелять. Я встал.
- Вот что. Можешь раздобыть для меля кусок фанеры,  наклеить на нее эту бумагу и просверлить в дощечке два отверстия?
- Это проще простого,- ответил Мейсонье, вставая r свою очередь.
Держа листок в руке, он обошел письменный стол и стал рядом со мной.
- Я вот о чем хотел тебя спросить: ты по-прежнему настаиваешь, чтобы мы пользовались только бойницами крепостной стены?
- Да. А что?
- Их всего пять. И две во въездной башне - mole семь. А нас теперь десятеро. Я посмотрел на него.
- И какой ты из этого делаешь вывод?
- А такой, что снаружи должны находиться трое, а не двое. Напоминаю тебе об этом, потому что в землянке слишком тесно для троих.
Сначала Кати, теперь Мейсонье! Весь Мальвиль думает,  ищет, изобретает. Мальвиль всеми своими помыслами устремлен к единой цели. В эту минуту у меня такое чувство,  будто я частица целого, я им командую, по в то же время я ему подчинен, я лишь одно из его колесиков, а целое мыслит и действует само по себе, как единый живой организм. Это пьянящее чувство, неведомое мне в мочи жизни «до», когда все мои поступки самым жалким образом  вертелись вокруг моей собственной персоны.
- У тебя довольный вид,- сказал Мейсонье.
- А я и в самом деле доволен. По-моему, у нас в Мальвиле все идет как надо.
Фраза эта мне самому показалась смешной по сравнению  с тем, что я чувствовал.
- А скажи по совести - иной раз у тебя не ноет под ложечкой?
- Еще как,- засмеялся я. Он тоже рассмеялся и добавил:
- Знаешь, что мне это напоминает?' Канун выпускных  экзаменов!
Я снова рассмеялся и, положив руку ему на плечо, проводил  его до винтовой лестницы. Он ушел, а я возвратился  к себе, чтобы взять «спрингфилд» и закрыть дверь.
Во внешнем дворе меня ждали Колец, Жаке и Эрве - двое последних еще держали лопаты. Колен стоял в сторонке  с пустыми руками. Как видно, соседство этих двух колоссов подавляло нашего малыша.
- Не убирайте лопаты,- сказал я.- У меня для вас есть работа. Только дождемся Мейсонье.
Заслышав мой голос, из Родилки вышла Кати, держа в одной руке скребницу, в другой щетку. Я догадался, чем она занималась: воспользовавшись тем, что Амаранте сменили  подстилку, она решила вымыть кобылу. Амаранта обожает кататься по земле - все равно, убран в стойле навоз или нет. Фальвина устроилась на большом пне, для удобства поставленном у входа в пещеру, но, завидев меня, встала с виноватым видом.
- Да сиди же, Фальвина, теперь твоя очередь отдохнуть.
- Где уж там,- возразила она, и, уловив в ее толе упрямо-хвастливую нотку, я снова почувствовал глухое раздражение.- Мне рассиживаться некогда.
И она осталась стоять, хотя стоя приносила не больше пользы, чем сидя. Но она хотя бы молчала - и это уже достижение.  Утренняя нахлобучка не прошла для нее даром.
Но тут разозлилась и Кати, тем более что, когда меняли  подстилку, «ишачить», как она выражается, ей пришлось  за двоих. Почуяв, что она сейчас примется за бабку,  я поспешил вмешаться:
- Ну как, управилась с Амарантой?
- Только-только! А сколько навозного духу наглоталась!  Стоило принимать душ! Думаешь, легко ее чистить с ружьем на плече.-Тут она рассмеялась.- А эта дурища  знай себе на кур охоту устраивает! Кстати, имей в виду, она убила еще одну! Я ее шлепнула по носу, твою Амаранту, другой раз неповадно будет.
Я попросил, чтобы мне показали очередную жертву Амаранты. К счастью, курица оказалась старая. Я протянул  ее Фальвине.
- Вот возьми, Фальвина, ощипли и отнеси Мену. Фальвина с готовностью взяла курицу-довольная тем, что работа будет сидячая и вполне ей по силам.
Итак, мы ждали Мейсонье. Жизнь в Мальвиле текла своим чередом. Жаке, отложив лопату и удивленный тем, что ему не поручают никакого дела, смотрел на меня своими  добрыми собачьими глазами, жалобными, просительными  и увлажненными нежностью. Эрве, изящно опершись  на одну ногу, скреб свою ухоженную остроконечную бородку и поглядывал на Кати, которая на него не глядела,  по охорашивалась, отчасти ради него, отчасти ради меня, без всякой надобности поигрывая своими соблазнительными  формами. Колен, привалившись к стене, издали наблюдал за этой сценкой, улыбаясь своей лукавой улыбкой.  Фальвина снова уселась на пень, держа курицу на коленях. Она еще не начала ее ощипывать - всему свое время. Пока она только готовилась к работе.
- У твоей Амаранты в общем-то одни недостатки,- сказала Кати, вильнув бедром.- Дергается, в навозе катается,  кур убивает.
- Для тебя, Кати, это, может, вопрос второстепенный, но Амаранта к тому же отличная лошадь.
- Еще бы, ты в ней души не чаешь,- дерзко заявила Кати,- а она в тебе!-Тут Кати рассмеялась.- И все равно, надо понизу обнести ее стойло решеткой. Восемь мужиков в доме, и хоть бы один за это взялся.- Она захохотала,  искоса поглядывая на Эрве.
Покинув эту группу, я быстро зашагал к складу в донжене, взял моток проволоки, клещи и на грифельной доске отметил для Тома все, что я взял. И пока я машинально это проделывал, я снова и снова обдумывал предложение Кати насчет использования кавалерии и драгоценное замечание  Мейсонье насчет бойниц. И внезапно я осознал смысл того, чем мы все в этот момент заняты в Мальвиле: спешно, очень спешно - потому что только быстрота может  помочь нам выжить,- мы обучаемся военному искусству.  Охраняющей нас государственной машины больше нет - это бесспорная очевидность. Залог порядка теперь - наши ружья. И не только наши ружья, но и наша военная хитрость. Мы, у которых в предпасхальные дни была лишь одна вполне миролюбивая забота - одержать победу на выборах в Мальжаке, теперь постепенно усваиваем беспощадные  законы первобытных воинственных племен.
Выйдя со склада, я встретил Мейсонье - он нес мой плакат. Я взял фанеру у него из рук. Отлично. Я бы даже сказал, художественно. Мейсонье наклеил листок таким образом, что вокруг него выступали, как рамка, края фанеры.  Вернувшись с ним во внешний двор, я перечел свое воззвание. И у меня на секунду вдруг заныло под ложечкой.  Неважно. Пройдет.
Как только мы поравнялись с маленькой группой у Родилки, Кати спросила меня, что это за дощечка, я вытянул руку, чтобы все могли прочитать. Подошел и Колен.
-Как? Разве вы аббат?-спросил пораженный Эрве. Все заулыбались, услышав, что он сразу обратился ко мне на «вы».
- Меня избрали аббатом Мальвиля, но можешь по-прежнему говорить мне «ты».
- Ладно,-сказал Эрве, вновь обретая свой апломб.- А все же ты правильно поступил, что прописал это на бумажке,  в банде есть ребята, на которых это подействует. И правильно, что объявил Вильмена вне закона. А то эта сволочь все свои гнусности объявляет законными - потому-де,  что он в армии был в высоком чине.
Оба замечания Эрве порадовали меня. Они подтвердили  мои собственные догадки: в наступившем царстве анархии  существует не только право сильного'. Вопреки здравому  смыслу чин, титул, звание продолжают производить впечатление. Во всеобщем хаосе люди цепляются за обломки  исчезнувшего порядка. Их завораживает малейшая видимость законности. Так что, сорвав с Вильмена, хотя бы на бумаге, офицерские погоны, я нанес ему чувствительный  удар.
- Кати, открыть опускную дверцу и выпустить нас пятерых придется тебе. Держись поблизости от въездной башни, пока мы не вернемся. А ты, Фальвина, предупреди  Пейсу, что мы уходим. Он в подвале с Морисом.
- Сию минуту? - спросила Фальвина, не вставая. Курица,  до которой она так и не дотронулась, все еще лежала  у нее на коленях.
- Да, сию минуту!-сухо подтвердил я.- И пошевеливайся!
Кати засмеялась и, вызывающе повернув свой юный торс и подчеркнув тем прелесть тоненькой талии, поглядела  вслед бабке, которая поплелась прочь, трясясь, как желе.
Когда мы вышли на дорогу, я ускорил шаг, чтобы оказаться  впереди всех вдвоем с Мейсонье, и вполголоса отдал  ему распоряжения. Он должен был вырыть окоп для одного человека на холме, соседнем с тем, где находились «Семь Буков» и откуда был хорошо виден палисад.
Мейсонье кивнул в знак согласия. Я дал ему в помощь Эрве и Жаке, а сам с Коленом направился к лесу. Я шел по тропинке впереди Колена, дав ему совет ступать по моим следам: если по пути мы наткнемся на ветки, которые  я связал, мы обойдем их стороной, чтобы ничего не повредить.
Связанные ветки оказались нетронутыми. Стало быть, противник не обнаружил лесной тропинки, ведущей в Ларек.  Я на это и надеялся, я уже объяснил выше почему. И все-таки мне было приятно, что я оказался прав.
Оставалось выполнить вторую часть задачи. Когда мы в последний раз ехали верхом в Ла-Рок, я обратил внимание,  что в одном месте дорога между двумя холмами резко  сужается и с обеих ее сторон торчат друг против друга два обгорелых ствола. Вот между этими стволами я и решил  натянуть проволоку, прикрепив к вей мое воззвание, адресованное отряду Вильмена. На беду, пешим ходом до этого места даже по лесной тропинке было довольно долго. Позади меня тяжело пыхтел и отдувался Колен, и я вдруг с раскаянием вспомнил, что он почти не спал прошлой  ночью, так как дежурил в землянке. Я обернулся к нему:
- Выдохся?
- Есть немного.
- Потерпишь еще полчасика? Только прикреплю фанеру,  и мы отдохнем.
- Валяй, валяй,- ответил Колен, нахмурив брови и выдвинув вперед челюсть.
Ему уже перевалило за сорок, но, когда он начинал гримасничать, как вот сейчас, он казался мне совершенным  мальчишкой. Но разумеется, я поостерегся даже и намекнуть  ему на это. Он весьма дорожил своей мужественностью -  ничуть не меньше, чем Пейсу своей, хотя проявлял  это, возможно, и не столь бурно.
Жара стояла страшная. Пот тек с меня ручьями. Я расстегнул  воротник рубахи, засучил рукава. Время от времени  я оборачивался и придерживал ветки, чтобы они не стегнули Колена по лицу. Он побледнел, глаза у него запали,  губы были сжаты. Когда мы добрались до места, я с облегчением вздохнул,
От лесной тропинки к дороге спуск шел сначала полого,  но последние двадцать метров круто обрывался. Впрочем,  вниз на худой конец можно было кое-как съехать. Но я уже предвидел, что взбираться обратно будет тяжело. Откос на противоположной стороне поднимался так же отвесно, и от этого в самой дороге было что-то зловещее. Ее как бы намертво зажало меж двумя кручами.
Я скатился гораздо быстрее, чем мне того хотелось, и довольно крепко хлопнулся о землю. Продев проволоку в оба отверстия фанеры, я прикрепил ее сначала к одному стволу, а потом, протянув через дорогу,- к другому. Я старался  не мешкать. Невидимый мне Колен с ружьем на изготовку  притаился на опушке в кустах на самом краю откоса, прикрывая меня от возможного нападения со стороны  Ла-Рока. Надежное прикрытие, если нападающий всего один. А если их явится целая банда? Тогда мне придется  туго, потому что позади меня совершенно голое место -  до ближайшего поворота ни канавы, ни кустика, а для того, чтобы добраться до зарослей, надо карабкаться по любому из двух склонов-двадцать метров отчаянной крутизны на виду у противника.
Ружье висело у меня за спиной, а значит, я не сразу смогу им воспользоваться, зато обе руки у меня были свободны,  но я с трудом взбирался вверх, соскальзывал, срывался,  вновь и вновь пытался преодолеть крутизну - и все это с черепашьей скоростью.
Очутившись наконец наверху, я не нашел Колена - так ловко укрылся он в кустарнике. Он-то, безусловно, меня видел, но не решался окликнуть, чтобы не поднять шума. И вдруг я услышал уханье совы. Я замер, пораженный.  Ведь со Дня происшествия ни один звук не нарушал мертвой тишины: ни жужжанье насекомых, ни щебет птиц. Сова ухнула еще раз, где-то совсем рядом. Я пошел на звук и споткнулся о ноги Колена.
- Эй-эй, поосторожней, я здесь,- сказал он тихо.
- Сову слыхал?
- Да это же я,- беззвучно рассмеялся Колен.-Это я тебя окликал.
И коротким победоносным щелчком поставил курок на предохранитель.
- Ты? Вот здорово! А я был уверен, что это сова.
- Ты что, забыл, как мы подражали животным и птицам  во времена Братства? У меня получалось лучше всех.
Он и по сей день гордился этим. Он, Колен, был на редкость  ловким во всем, что не требовало физической силы: в стрельбе из лука, выметании пращи, в игре в шары, в разных забавных штучках и фокусах. Никто не умел так мастерски жонглировать тремя шарами, вырезать дудочку  из тростника, соорудить картонную гильотину для мух, открыть куском проволоки замок пли, взобравшись на школьную кафедру, для смеха с нее скатиться. Я улыбнулся ему.
- Дается десять минут на отдых. Можешь вздремнуть.
- Знаешь, Эмманюэль, о чем я думал, пока тебя прикрывал?  Ведь о лучшем месте для засады, чем этот отрезок  дороги, просто и мечтать нельзя. Засесть вчетвером, по двое с каждой стороны, и можно целую банду перебить.
- Спи, спи, стратегией будешь заниматься после! И чтобы он скорее уснул, я отошел подальше, но, опасаясь  вновь его потерять, на сей раз я сделал на стволах  зарубки. Отойдя на несколько шагов, я оглянулся на Колена. Едва он растянулся на земле, примяв два-три низкорослых  папоротника, как тотчас затих, обхватив рукой ружье, точно любимую женщину.
Я поглядел на часы и стал расхаживать взад-вперед. Я был в коротких сапогах и ступал совершенно бесшумно. Наш склон был обращен к северу и после прошедших дождей  сплошь покрылся мхом. Меня вновь поразило тропическое  буйство подлеска. Но буйство однообразное. Видно, папоротники с их редкой жизнестойкостью глушат своих соседей. Тишина, отсутствие жизни нагоняли на меня тоску. Как бы порадовался я малейшей паутинке, крохотной  ниточке, переброшенной с ветки на ветку. Но боюсь, не видать нам больше насекомых, разве что они переберутся  сюда из других, менее пострадавших от взрыва мест. А птицы? Даже если они где-то и сохранились, как смогут  они прожить, раз нет насекомых? Лес восстановится меньше чем за четверть вена, но природа навсегда останется  увечной.
В этой удушливой тишине, в сыром подлеске, где ни один листок не дрогнет от дуновения ветра, я почувствовал себя почему-то ужасно одиноким, и мне стало не по себе. Не от страха перед битвой. Я ли не знал, что такое, когда трясутся поджилки, сосет под ложечкой или сердце уходит  в пятки. Нет, то, что я испытывал теперь, было куда хуже. Меня охватила ни на что не похожая тоска. Колен  заснул, и вот без него, без моих товарищей, вдали от Мальвиля я чувствовал, что я ничто. Жалкая, пустая оболочка.
Было так невыносимо трудно выдержать эту пустоту, что я разбудил Колена. Вот ведь каков эгоизм. Разбудил  его на добрых пять минут раньше, чем собирался. Он открыл глаза, потянулся и прежде всего хорошенько меня облаял. Не важно, едва он заговорил со мной, я вновь стал человеком. Все вдруг снова оказалось при мне: и дружеские  чувства, и мои обязанности, и та роль, которую мне поручили товарищи, и тот характер, какой они мне приписывают.  Я вновь обрел свое «я» и порадовался тому, что оно существует.
- Черт бы тебя подрал, не мог дать мне поспать, - шептал Колен.- А я такой сон видел!
Ему не терпелось рассказать мне свой сон, но я махнул рукой - молчи, мол. Мы были слишком близко от дороги. Потом мы углубились в лес, а когда выбрались наконец на тропинку, он уже позабыл про сон, однако не забыл того, что подспудно занимало его мысли. Любопытное дело - опасность никогда не вытесняет до конца наших повседневных забот.
Колен посмотрел на меня - брови домиком, а сам едва приметно улыбается:
- Скажи-ка, Кати часом не бегает малость за тобой?
- Бегает.
- И за Пейсу тоже?
- А ты заметил?
- И за Эрве?
- Не исключено. Молчание.
- Гм, послушай, а как же Тома?
- Тома понимает, что в Мальвиле всего две женщины на шестерых мужчин.
- И что же?
- Он, очевидно, считает, что поступил не слишком разумно,  женившись на Кати. Молчание.
- Как по-твоему, почему осталось так мало женщин? -  снова заговорил Колен.
- В бродячих бандах понятно почему. Главари банд считают их обузой, или же они просто не выдерживают.  Когда есть почти нечего, пища достается тем, кто сильнее.
- Ну а среди таких, как мы?
- Ты хочешь сказать среди оседлых?
- Да.
- Думаю, тут дело в другом. До Происшествия восемьдесят  процентов девушек уезжали из деревни в город.
- А ты думаешь, города все уничтожены?
- Не знаю. Но до сих пор в бандах, с которыми мы имели дело, горожан не было. Молчание.
- Дело дрянь,-угрюмо бросил Колен.-Для всех было бы лучше, чтобы у каждого была своя собственная жена.
Гм, если рассудить, мысль довольно-таки безжалостная  по отношению к Мьетте. Бедная Мьетта! Вот и еще одному опостылело твое служение. Я переменил тему.
- Колен, нынче после полудня ты должен отоспаться всласть. Как я и предвидел, он заартачился.
- Почему это именно я? - заявил он, расправив плечи.
В самом деле, почему именно он? Ведь не из-за его же роста.
- Я собираюсь доверить тебе важную роль в обороне Мальвиля,- внушительно заявил я.
- А-а, вот как! - сказал он, просветлев.
- Я хочу, чтобы ты нес вахту в индивидуальном окопе,  который сейчас роет Мейсонье.
- А кто будет в землянке?
- Эрве и Морис.
- А я в окопе?
- Да, а это значит, что тебе всю ночь не придется сомкнуть глаз. Они-то смогут спать по очереди, а ты нет.
- Бессонная ночь меня не пугает,-небрежно заявил Колен. И спросил: - А какое у меня будет оружие?
- Винтовка образца 36-го года.
- Ага! - удовлетворенно сказал он и, подняв голову, посмотрел мне в лицо.- А у них?
- У Эрве с Морисом?
- Да.
- Их собственные винтовки. Молчание.
- А зачем всем троим винтовки образца 36-го?
- Затем, чтобы, когда вы начнете палить в вильменовских бандитов, они не могли отличить по звуку, кто стреляет - вы или они сами.
Он остановился и посмотрел на меня, растянув рот в лукавой ухмылке.
- По звуку-это точно, зато на ощупь разберут. Здорово  у тебя котелок варит, никому бы другому не додуматься.
- А ты ведь тоже кое-что надумал.
- Я?
- Объясню потом. Я еще не все сказал. Этой ночью я отдам тебе свой бинокль.
- Ага! - отозвался Колен.
- Думаю, Вильмен пойдет на приступ с рассветом,- добавил я.- Рассчитываю, что ты увидишь его первым и просигналишь мне.
- Электрическим фонариком?
- Ни в коем случае. Только выдашь себя.
- Тогда как же?
- Будешь ухать по-совиному.
Теперь и он посмотрел на меня и просиял улыбкой. Была в ней такая простодушная гордость, что, хотя я и предвидел его реакцию, мне стало чуть больно за него. С какой радостью я поделился бы с ним лишними сантиметрами  моего роста, только бы он перестал цепляться за любой повод, чтобы взять реванш за то, что вышел недомерком.
- Ты сказал, что я тоже кое-что надумал,- начал он немного погодя.
- Кое-что надумал ты, а кое-что Кати.
- Кати? - удивился Колен.
- Видишь, тебе это даже представить трудно. Ты ее воспринимаешь несколько односторонне.
Мы обменялись, коротким мужским смешком, и я продолжал:
- Если Вильмен отступит, мы погонимся за ним на лошадях, но не по дороге, а вот по этой самой тропинке. Мы поспеем гораздо раньше, чем он, на то место, где висит  наше воззвание. А там устроим засаду.
- Засаду придумал я,- с затаенной гордостью сказал Колен.- А Кати?
- Кати вспомнила о лошадях. А я о тропинке. Пусть купается в лучах собственной славы. Добрых пять минут мы прошагали в молчании, потом Колен сказал  чуть дрогнувшим голосом:
- Думаешь, мы свернем шеи этому треклятому Вильмену?
- Надеюсь. Теперь я боюсь только одного,- добавил я,- вдруг он не решится на нас напасть.